БОЛЬШОЙ ФРАНЦУЗСКО - ЯКУТСКИЙ СЛОВАРЬ

БОЛЬШОЙ ФРАНЦУЗСКО - ЯКУТСКИЙ СЛОВАРЬ

Набрав номер, я невольно приготовился к тягостному и бессмысленному объяснению, в которое пару раз уже влипал. Когда Тьерри снимал в коммуналке комнату, у него была соседка-старушка, которая всегда подходила к телефону и подробнейше расспрашивала, что передать, пытаясь, вероятно, быть полезной на старости лет и служить хоть чем-то вроде пейджера. Но это у нее не получалось. Сообщения через нее не доходили. Никогда. Дело в том, что старушка ровным счетом ничего не понимала. Она так, кстати, и не догадалась, что Тьерри француз. Впрочем, кто знает, что она думала обо всей этой суете конца столетия? Какая разница — француз он или нет, если автомобили вытеснили трамваи с городских улиц и во всей Москве не осталось ни одного конного извозчика? Поэтому я несказанно обрадовался, услышав в трубке мужской голос с нежным французским выговором: «Алло». Это был Тьерри. Я сказал, что хочу его видеть. «Приезжай, — сказал он. — Только Изольда немножко заболела». Я поглядел в окно. За окном была оттепель: самая гриппозная погода. Новоземельский туман висел над Москвой. Капал дождь: февральский, непереносимый. Я подумал о том, что скоро

8 Марта и что, наверное, Тьерри будет отмечать здесь этот праздник, хотя во Франции это, в общем, непринято. Наверно, будет искать подарок Изольде... Как странно...

Всем, хоть однажды в жизни любившим, свойственно поэтизировать судьбу, которая свела их, соединив по странной прихоти случая две человеческие песчинки, затерявшиеся среди миллиардов таких же песчинок. Все, без исключения, усматривают неслучайность в той череде обстоятельств, которая их, отдельно взятых существ, неотвратимо вела друг к другу, — даже если дело случилось в маленьком районном городке, где вероятностный выбор невелик. Но что думать тогда о совпадениях, которые совершенно невероятны? Я благоговейно преклоняюсь перед Судьбой. Я знаю, что существует теория вероятностей, которая объясняет все. Но преклоняюсь я именно перед Судьбой, как древний грек, понимая, что есть совпадения, объяснить которые не способна никакая теория вероятностей. Не будь у Изольды имени героини первого французского любовного романа, вполне вероятно, что с Тьерри они никогда бы не встретились. Я не шучу: в пасьянсах Судьбы такой сложности не бывает «мелочей». В таком случае первым подыграл судьбе ее дядя. Она родилась в Якутии, в городе Вилюйске, и мама первоначально хотела назвать дочь Изабеллой (в Сибири, как и на Севере, любят звучные, экзотичные имена). Но дядя, отправившись регистрировать ребенка, по дороге забыл, каким в точности именем следовало ему наречь племянницу и, прикинув несколько раз так и этак — «Иза...», «Изо...», — на свой страх и риск записал Изольдой. Тьерри Рюшо, как д'Артаньян, родился в Гаскони, в прекрасном городке Олорон-Сент-Мари, угнездившемся, как древнее древо, у нижних отрогов Пиринеев за восемь-девять тысяч километров от того ссыльно-каторжного местечка, выстроенного на вечной мерзлоте, где родилась Изольда и где в приснопамятное царское время сгинули почти без следа польские бунтовщики 1863 года, успев подмешать в сибирский национальный коктейль немного игристой польской крови. Во всяком случае, Изольда верит, что таковая течет в ней, помимо эвенской и якутской. Предки Тьерри по материнской линии были из испанской Каталонии, но вскоре, после того как Алжир был завоеван французами, перебрались туда, чтобы тут, где вдоволь земли и еще больше солнца, выращивать столько винограда, сколько они хотят и могут. Чем и занимались почти полтора столетия. Потом, в 1954-м, началась война Алжира за независимость от Франции и так в кадре появился молодой французский солдат, шахтер с севера (тогда во Франции еще было много шахтеров), которому очень приглянулась юная смуглая колонистка и который некоторое время спустя, когда и войскам, и колонистам пришлось оставить Алжир, стал отцом Тьерри. В общем, Судьба трудилась без устали, плетя свои кружева, еще до того, как Тьерри появился на свет. Но кто бы мог подумать, что она проявит себя как тотальный космополит и вплетет в узор якутский орнамент?

Когда появилась Изольда, Тьерри снял отдельную квартиру. Я ехал туда впервые. Станция «Пражская» — конечная на серой ветке. О Праге напоминает барельеф в вестибюле с видом Пражского Града и Карлова моста. Больше ничего. Тьерри сказал: если выйдешь и продают на улице мебель, значит, ты вышел правильно. Я действительно оказался на пустыре среди рядов кресел, диванов, двуспальных кроватей. Были роскошные бархатные варианты, были попроще. Сверху мебель закрывал целлофан. На целлофане, в лужицах воды, сидели приунывшие продавцы. Дождь не переставал. Чертановская улица: обернутые гофрированной жестью трубы теплотрассы над тротуаром, унылые блочные девятиэтажки по сторонам. Я попытался представить себе, каково здесь после Олорона-Сент-Мари. Не смог. Не могу понять, почему наша цивилизация порождает всемирное Чертаново и делает ненужными прекрасные тихие городки. Тьерри однажды рассказывал, что один его одноклассник получил работу дворника и счастлив... В Москве Тьерри преподает на частных курсах французского языка (КРЭФ). Сначала он не думал оставаться в Москве надолго и подписал контракт на полгода. Летом я встретил его в черной рубахе и в черных брюках, хотя стояла умопомрачительная жара: летних вещей он с собой не привез, а деньги откладывал и тратил только на книги. Тогда он был одинок. Петли судьбы стянулись на удивление быстро. Дело в том, что в Олороне ежегодно проходит Пиринейский фестиваль, куда съезжаются фольклорные ансамбли со всего мира. Из Южной Америки и с Аляски, из Африки и Юго-Восточной Азии, из России и вообще из бывшего СССР. До своего отъезда в Москву Тьерри ежегодно работал на этом фестивале, видел выступление танцевального ансамбля из Тувы, который представлял танцы народов Сибири, и был впечатлен. Поэтому, когда устроители фестиваля решали, кого приглашать на будущий год — несколько приевшихся уже казаков или якутский театр танца, Тьерри на правах консультанта высказался за якутов. В том смысле, что это — настоящая экзотика. И вот, когда в августе минувшего года он из Москвы уехал, наконец, в отпуск на родину, эта экзотика уже поджидала его в лице сопровождавшей театр переводчицы с английского языка. Это и была Изольда.

Потом были гастроли танцоров по южной Франции и Испании, представления, купания, кафе, разговоры и прочие обстоятельства, которые сопутствуют нарождающейся любви, скрывая ее, скрадывая подробности галдежом массовки, невнятным лепетом ночной листвы, мишурным блеском занавеса, за который никому и не должно заглядывать... Потом лето прошло. Театральный роман имел полное право завершиться. Все вставало на свои места. Тьерри первым уехал в Россию, поскольку продлил контракт. Следом приехала Изольда — транзитом через Москву в Якутск. Что-то произошло — она не улетела с театром и осталась у него. Тьерри дважды продлевал билет, откладывая дату отлета. Но все же в механизме любви не хватало чего-то — возможно, завода, решимости. И она в конце концов уехала. Тьерри... Все же он вынужден был решиться на безумство, без которого нет романа. Перед Рождеством взял билет на самолет — и отправился за нею.

Тьерри — двадцать восемь. Как-то мы разговорились о том, что проклятье мужчин — подводить итоги — лет через пять, к возрасту Христа, впервые, может быть, принудит его задаться вопросом о том, что он сделал и не напрасно ли жил. Он задумался. Потом сказал: «Но, во всяком случае, свою мечту я исполнил. В Якутске я побывал. Я говорил по-якутски. Я видел Сибирь». Представьте, что вы рассказываете друзьям, как жили среди эскимосов Баффиновой Земли, в снежной хижине при морозе... ну, не в 50, конечно, но уж без вранья в 37 градусов, когда очки примерзают к носу, ели то, что они едят, говорили по-эскимосски, — и вы поймете, с какой гордостью рассказывал Тьерри о своем пребывании в Сибири и жизни среди якутов. Не потому, что он, родившийся в Гаскони, жил среди незнакомого народа, а потому, что ему посчастливилось пережить настоящее приключение. Да выиграй он даже одно из трех профессорских мест — разве б он попробовал когда-нибудь знаменитую якутскую строганину из молодой конины? Я спросил, как выглядит Якутск. Он взглянул за окно, на Чертановскую улицу: «Вот: ничем не отличается».

Но все его приключения происходят не в обычном мире, а в многомерной, как киберпространство, стихии языка. Я говорил здесь о Судьбе. Но я хотел бы сказать и о Даре. О Даре, над которым человек не властен. Тьерри появился на свет, когда его родители лет через десять после отъезда из Алжира и бесконечных мытарств, достойных отдельного описания, обосновались, наконец, в Олорон-Сент-Мари, где обрели относительный покой. Мама работала на шоколадной фабрике. Отец — то на бензоколонке, то на стройке. На юге Франции нету шахт, да и на севере они закрывались. Разумеется, родители хотели, чтобы их ребенок учился. Овладел какой-то современной, нужной постиндустриальному обществу специальностью. Могли ли они предположить, что их сын станет гением языка? Первым, разумеется, был английский: ничего необычного, нормальный ребенок — читает, понимает, поражен возможностью выражать то же самое, но принципиально иначе. Каждому, кто учил языки, знакомо это чувство восторженного удивления. Потом немецкий, кажется. Испанский: в отличие от мамы он не стыдился говорить на языке деда. В четырнадцать лет ему попал в руки Гоголь (на французском). Он прочитал и понял, что имеет дело с совершенно необыкновенной образной системой. Решил изучить русский язык. Это решение не имело ничего общего с поверхностной декларативной «увлеченностью», свойственной подросткам. Чтобы учить русский, ему пришлось уехать из родного города и учиться в интернате в По, где русский преподавал месье Мэх — один из первых французов, приглашенных на учебу в СССР сразу после Второй мировой войны. Потом был университет в Тулузе, отделение руссистики. Быть студентом во Франции — ни с чем не сравнимое удовольствие. Количество спецкурсов таково, что ты волен изучить все, что ты захочешь. Тьерри отважно вышел в мировой языковый океан. Изучал даже науатль — язык ацтеков, — поскольку именно в Тулузе работает один из ведущих мировых специалистов по этому языку Жорж Бодо. В результате: свободное владение шестью языками (русским, испанским, английским, португальским, немецким, литовским), владение («говорю, перевожу со словарем») латышским и польским, познания на уровне спецкурсов в грузинском, баскском, турецком и языке науатль. А в конце этого праздника жизни — конкурс на место преподавателя русского языка в университете, который ожидает всех выпускников отделения руссистики. Их больше 100 человек ежегодно. А места три. И, в общем, каждый мечтает на такое профессорское место попасть. Потому что во Франции учиться легко, трудно найти работу. Тьерри не добрал несколько очков. Будущее перестало видеться в розовом свете. Как и всякий на его месте, он поехал искать счастья в Париж. Но Париж изнутри — это совсем другой город, нежели Париж туристов. В Париже надо найти свое место. При том, что все места заняты. Свободных мест нет.

— Я познакомился со многими людьми. Мы много встречались, разговаривали, кайфовали... Но настоящую работу я так и не нашел...

— Если ты не прошел по конкурсу, ты не имеешь права быть преподавателем?

— Нет. Нигде и никогда. Сможешь преподавать только в школе. И можешь быть уверен, что это будет школа где-нибудь в предместье Парижа, куда придется добираться часа полтора. Чтобы преподавать русский язык подросткам, которые то ли играют в гангстеров, то ли уже правда гангстеры.

— Но ведь ты работал в Париже?

— Больше подрабатывал. Продавал книги, газеты. Пытался переводить, но для переводчика с русского тоже не всегда находится работа.

Когда всерьез запахло невостребованностью и депрессией, из Москвы приехал Поль и предложил ему место преподавателя на курсах. Тьерри решил, что так по крайней мере он ближе будет к предмету своего изучения, которым является русский язык, — и поехал.

Сейчас я не буду рассказывать о своем друге Поле Нужэме, который пригласил Тьерри в Москву, ибо этим рассказом окончательно запуталось бы мое и без того сбивчивое повествование. Однако благодаря своему общению с приезжающими в Россию французами я понял по крайней мере две вещи. Во-первых, то, что мы живем еще в очень свободной, очень пластичной, молодой стране, где у каждого есть еще «шанс, в котором нет правил», где можно отменить категоричное «нельзя» устоявшейся и очень строгой западной культуры и настоять на своем «можно», перекроить жизнь по-своему, дать своему Дару расти. Заниматься не разборками с собственными бандитствующими учениками, а лингвистикой. А во-вторых, я понял, что мы богачи. Мы — обладатели несметных сокровищ, которым не знаем ни цены, ни меры. Эти сокровища — пространство. Ландшафты. Языки. Непривычные смыслы. После того как почтенный профессор Аллен Венштайн, до

50 лет почти не выезжавший из уютнейшего, как все европейские города, Перпиньяна, отправился на Чукотку, чтобы услышать звуки живого языка чукчей, а услышав, остался там жить, нашел себе жену-чукчанку и обрел долгожданное счастье, я понял, что слова о сокровищах не метафора. Просто кто-то ищет золото, кто-то идеи. Мы живем на территории, богатой, как Клондайк, и сами не подозреваем об этом, как индейцы Аляски, которые тоже ведь не знали цены золота. Между тем будущее культуры — в новых смыслах, а не в золоте и даже не в нефти. Новые смыслы рождаются в соприкосновении разных культур. Недавно во Франции вышел компакт с музыкой коренных обитателей Таймыра — нганасан, почти исчезнувшего уже народа. Компакт переписали на кассету — ибо ни у кого из нганасан нет CD-плейера, чтобы его прослушать, — и кассету отослали на Таймыр, поскольку нганасаны сами не слышали своей музыки. Ее собирали по крупицам, по уцелевшим в памяти разных людей фрагментам. Но если нганасаны сами забыли свою музыку, то зачем она Европе? Я не знаю, но, очевидно, зачем-то нужна, если за нею снаряжается и отправляется экспедиция на Таймыр. Меня очень занимает этот вопрос. Я вижу на столе у Тьерри открытый учебник якутского языка и решаюсь наконец спросить.

— Скажи, зачем тебе якутский язык?

Он не удивляется:

— Понимаешь, лингвист должен знать много языков, причем разных, иначе его видение мира будет очень узким. Сколько бы времени не занимало у меня преподавание на курсах, я в будущем мечтаю заниматься научной работой, лингвистикой. А якутский язык — это очень интересно. Тюркский язык, который давно отделился, не подвергся влиянию ни арабского, ни персидского... Его лексика архаичнее и чище, чем, например, в турецком, несмотря на заимствования из русского и из сибирских языков...

— Как лингвист, ты видишь в исчезновении языков трагедию?

— Думаю, да.

— Почему?

— Сложно сказать, все взаимосвязано... Язык сам по себе — это достояние... Долго был спор: носит ли язык «дух» народа или это просто каркас, конструкция. Все языки разные в связи с тем, что в самой структуре языка запечатлеваются определенные черты характера, определенные привычки, представления, обряды народа. Сейчас мало кто отважится спорить с тем, что язык — вместилище духа народа. Это лингвистика доказала. Она показывает, как народ наделяет слова оттенками, которые делают их неповторимыми и даже непереводимыми в точности на другие языки.

— Есть якутские слова, которые тебе особенно нравятся по этим оттенкам?

— Да. Очень много экспрессивных слов, частиц, которые даже не переводятся, но тем не менее наделены смыслом...

Например, есть такое слово: «айка!» Когда человек чувствует боль — душевную или физическую, — он восклицает: «айка!» Нет никакого точного эквивалента этому слову ни на русском, ни на французском, потому что это не просто возглас, испуг, но и некая спокойная констатация: «мне больно». Есть еще такое слово «барахсана». Употребляется с именем человека — с ласкательным оттенком или с оттенком жалости. «Бедняга», типа. Но с гораздо большей теплотой. Это по контексту может означать и «милый мой». В других случаях — «бедный мой». Якутский язык очень богат такими частицами и мелкими словами, которые трудно перевести...

— А признаться в любви на якутском языке просто? Как будет по-якутски je t'aime?

— Мин эгийин таптьыбын.

Я беру листок и выписываю в столбик несколько слов: «жизнь», «смерть», «дерево», «мальчик», «вода», «небо», «звезда», «бог». Тьерри напротив пишет, как это будет по-якутски: «олох», «эльбют», «мас», «уол», «уу», «халаан», «сулус». На слове «бог» он задумывается: «Можно сказать по-разному... Как, например, просто небо. Или нет, бог, вообще бог — таньара. Русскими буквами трудно передать, как это звучит. «Н» в серединке — как в английском «doing»...»

— А если мы представим себе, что мир будет развиваться так, как он развивается — в сторону всеобщей унификации, — и в результате останется великий и могучий английский язык, великий и могучий китайский, и — что еще нужно? Испанский, наверное?

— Арабский.

— Да, арабский. Русский и французский будут локальными диалектами, которые будут стремиться к размыванию и одновременно изо всех сил этому размыванию противиться... Представим это. Будет ли трагедия? Что потеряют жители вот этого спального района, или такого же района в Париже, или в Нью-Йорке, если исчезнет язык нганасан? Вот если телесериал или, не дай бог, матч по футболу отменят...

Тьерри задумывается. Потом начинает медленно и как бы рассеянно говорить:

— Люди столько времени развивают язык, чтобы он соответствовал им... Их пониманию жизни. Их отношению к жизни... Вся история и культура народа в языке. Утратить язык, по-моему, — это то же, что разрушить пирамиду.

— Как это, разрушить пирамиду?

— Разрушить всю цивилизацию. Язык как храм, он живет только один раз. И с языком пропадает все, что народ строил в течение нескольких веков. Когда язык пропадает, сам народ пропадает.

— Скажи, будет ли для тебя трагедией, если исчезнет русский язык? — вдруг спрашивает Тьерри.

Тут уже я впадаю в ступор. И не только потому, что русский язык — это язык Льва Толстого и Венички Ерофеева, а потому, что без этого языка у меня не останется в жизни никакого мало-мальски серьезного занятия... Не в том дело, что я по-детски привязан к звучанию отдельных любимых слов и думаю, что бесконечные уменьшительно-ласкательные суффиксы так же парадоксально выражают дух моего народа, как и трехэтажный мат, а в том, что вне стихии родного языка я просто не существую...

Мне жалко стало нганасан, которые забыли свой нганасанский язык.

В этот драматичный момент дверь в комнату отворилась, и на пороге возникла Изольда.

— Тьерри! Лена требует майонез!

Не знаю, как решается вопрос о женских и мужских приоритетах в якутских семьях, но Тьерри не выразил никакого недоумения этой просьбой и стал собираться в магазин. Я позабыл сказать, что пришел в гости не один. Следом за мной пришла подруга Изольды, призванная, видимо, уравновесить гостевой баланс. Это удалось ей без труда. Я всю жизнь называл себя легким атлетом, а Лена была крупной, яркой женщиной, у которой было все, что внушает мне в женщинах опасение: громкий голос, накрашенные ногти и губы, множество колец на пальцах, баллон пива с собой и способность говорить до бесконечности. Вместе с тем она была полна обаяния и неукротимой жизненной энергии. Пока мы с Тьерри умствовали, подруги готовили салат, и тут выяснилось...

Пришлось отправиться на поиски майонеза. В черной вязаной шапочке, надвинутой на лоб, гений языка смотрелся в чертановском универсаме вполне по-свойски. Что ж, Тьерри не первый (и не последний) кто, приехав работать в Россию, выбрал в спутницы россиянку. Он тоже принадлежит к числу европейцев и американцев, полагающих, что женщины нашей родины более женственны, чем цивилизованные женщины цивилизованного мира. Но что значит «женственность»? Ведь то, что сокрушает их цивилизованные сердца, — это отнюдь не красота, не сексапильность, не ум и не шарм, которыми европейки и американки наделены в полной мере. Это — первичный, всеобъемлющий матриархат, остатки той полноты женского, которые позволяли бабам, оставшимся без мужчин, перебитых на войне, продлить жизнь рода, воспитав уцелевших детей; той силы, которая и сейчас еще позволяет деревенской бабе тащить на себе семью и впридачу жалеть пьющего мужа, а уж мужика любящего, работящего, непьющего окружать благодарной, нежнейшей заботой, как некое редкостное изваяние природы. Само отсутствие себя, неиссякаемость заботы, обволакивающая, похожая на материнскую любовь-жалость, порождающая непереводимые на другие языки синонимические пары «бедный мой=любимый мой», «барахсана», невозможные для эмансипированной женственности, вот что пленяет и околдовывает мужчин Запада, привыкших к рационализму человеческих отношений. А может, именно здесь они обретают в любви подлинную гармонию противоположностей, гармонию Инь и Ян?

Мне не хотелось бы широко распространяться о том, что я так мало знаю. Отношения в любви подобны языкам, и чтобы в совершенстве овладеть хотя бы одним из них, нужны и Дар, и время. Думаю, чтобы научиться признаваться в любви на языке, прежде неведомом, нужно многое постичь, многое изменить в себе. Каждый сам выбирает язык любви, на котором хочет говорить. Каждый сам составляет любовный словарь. Каждый ходит под дланью Судьбы, и на каждом из нас она испытывает вероятность своих невероятностей...

Василий ГОЛОВАНОВ