ВОР БОЖЬЕЙ МИЛОСТЬЮ

ВОР БОЖЬЕЙ МИЛОСТЬЮ

Сто лет назад люди относились к фотографии, как к игре. Человек, садящийся перед объективом, был актер. Эта игра присутствует сегодня лишь в работах великих мастеров.Что изменилось? Люди? Фото?..
«Фотография, — говорит Рост, — это ж воровство чистое! Ты крадешь у жизни изображение, пока оно не пропало бесследно, чтобы другой человек его тоже увидел и вместе с тобой покайфовал...»

Это заметка про Юрия Михалыча. Но не Лужкова. Кроме больших «Лужников», есть в Москве маленькая конюшня. Там живет наш Юрий Михалыч. Если кто не знает — Чистые пруды, мимо «Современника», вторая подворотня, а там дворник подскажет...
Юрий Михалыч легок на подъем, и чаще приходится беседовать с его телефонным ответчиком. Однако в начале декабря, когда мы готовили вот этот номер, Юрий Михалыч готовился к огромной персональной выставке в ЦДХ и практически не вылезал из конюшни.
В последний вечер перед развеской выставки мы приехали в конюшню с Марком ШТЕЙНБОКОМ, одним из лучших фотокорреспондентов «Огонька», чтобы по ходу разговора о судьбе русского фото в ХХ веке сделать портрет Юрия Михалыча. Тут случилось то, что случается только в присутствии Роста. Марк о чем-то Юру спросил, Юра Марку ответил... и мне оставалось только следить за диктофоном. И чувствовать себя, как Швейк на Олимпе...

— Ты кого сегодня снимал-то? — спросил Марк.

— Докторшу Елену Олимпиевну Саксонову, которая спасла мне глаз. Она пользовала Булата, Фазилю глазик вернула... Много можно красивых имен тут назвать. Но я не хочу. Потому что бабушки, приходящие к Елене Олимпиевне, для нее такие же несчастные пациенты, как и Булат Шалвович, и Фазиль Абдулович... И я решил, что не буду ее фотографировать в клинике, в офтальмоскопе. Сегодня с утра сорвался — и снял ее с мужем на даче. Карточку такую сделал. Он в ватнике, она в пальто поверх пижамы... Мне важно, чтобы на выставке она присутствовала среди прочих дорогих людей. Хотя кто-нибудь обидится, не увидев там себя. Ну, всех не покажешь...

Но замысел мой, думаю, поймут: надо наконец избавиться от этого. Скажи, Марк, от фотографий надо избавляться, да? Показать — и спрятать. И пусть в новом веке фотографию вытеснят компьютер и пластик, а мы с тобой будем последние «мокрые фотографы»...

Тут Штейнбок сказал Росту, что компьютерная печать на бумаге вообще-то класс, а Рост ответил Штейнбоку, что компьютер — фуфло против бумаги «Форте», которой в издательстве «Правда» при СССР было хоть ешь... И Штейнбок согласился, потому как ручная печать — она ручная и есть. Хотя сам в отличие от Роста давно вручную не печатает.

— Ну и зря, — сказал Рост Штейнбоку.

Заговорили про цветное и черно-белое фото.

— На этой выставке у меня все «черное», — сказал Рост. — Избавляться — так уж до конца. На следующей выставке, даст Бог, все будет цветное. Хотя и здесь будет цвет. Вчера вот снимал Таню Назаренко с ее фанерной Зиной — вдруг понял, как это будет на выставке: фанерная Зина, выглядывающая сквозь дырку в моем фото, как раньше снимали на рынках... Или вот я тебе сейчас покажу Чабуа Амирэджиби — ты ведь его знаешь, он «Дату Туташхиа» написал! — там я схулиганил. Но тактично. В Тбилиси было жарко, Чабук без рубашки. Красавец в свои семьдесят! Знаешь, как Мравинский — тот в молодости был вялый, не интересный... Вижу, на груди Чабуа лагерная наколка: Георгий Победоносец. Снял. А потом на отпечатке наколку подкрасил синеньким. И когда кому-то показал, мне говорят: «Хорошо придумал». Да она у него есть!

— Имеешь право, — сказал мудрый Штейнбок.

— Имею право на все, что не искажает образ.

— В начале века снимки тоже часто раскрашивались...

— Да в начале века люди вообще к фотографии относились, как к игре! Сам факт, что ты залез под покрывало, выдернул пластинку, появилось изображение вверх ногами, — тут уже была игра. И человек, садящийся перед объективом, был актер. В придачу ему не нужно было говорить слова. Самое страшное — говорить слова. В словах — вся фальшь. Есть, конечно, хитрецы, у которых глаза, минуя черепную коробку, связаны с речевым аппаратом. А нормальному человеку хочется понять, куда это он попал. Поэтому люди, которые в начале века застывали перед фотоаппаратом, играли себя. Гениально, между прочим, играли...

Тем не менее знаешь, Марк, вот эти длительные выдержки давали им возможность остаться собой. Были, правда, ситуации, которые сейчас воспринимаются как театральные. Ты помнишь фотографию Карла Буллы — много-много людей в противогазах? Не видел? Там толпа человек двести, какие-то учения после мировой войны. Сейчас нужно было бы найти продюсера, смету просчитать, нанять артистов — а Булла просто снял с верхней точки роскошного качества фото. Серебра там, кстати, хрен знает сколько... Вот это высокая игра!

На выставке моей тоже есть игра. Там висят картины художников, которых я снимал, — те самые, что на фотографиях. Возле портрета Резо Габриадзе — одна из его марионеток, перед академиком Яниным, слушающим старые пластинки, — патефон. Вот Анна Горохова, блокадный пекарь. Она мне подарила паечку, выпеченную после снятия блокады, сейчас покажу... Вот она, паечка...

Рост вынул из круглой жестяной банки нечто, завернутое в обрывок вафельного полотенца.

— Не заплесневела совсем, — грустно сказал Штейнбок.

— А тут плесневеть нечему. Знаешь рецептуру? Целлюлоза, хлопковый жмых, клейстер... и еще один компонент — «вытряска из мешков».

Я эту паечку хочу положить на выставке на табурете перед снимком Гороховой...

— Хорошо придумал.

— Потому что эффект совсем другой. Вот карточка — и вот этот самый хлеб. Вот сорок снимков Сахарова — и его живой голос, наши с ним беседы. Попробуй не поверить... Вообще-то снять может любой человек. И обезьяна может. Отобрать — вот что труднее всего. Показать, чтобы поверили...

Разговор, стало быть, пошел о душе фотографа.

— У тебя, — сказал Штейнбок, — раньше было много социальных снимков. Тбилиси, Сумгаит, Спитак. У меня тоже много было. Мы делали это с удовольствием. А сейчас у тебя нет отвращения к человеческим трагедиям? Вот у меня оно точно возникло...

— Ты понимаешь, в чем дело... Во-первых, мы с тобой были моложе. Во-вторых, мало знали, что такое трагедия на фотографии. Просто не было в Совдепии — за исключением некоторых военных снимков — такого изобразительного ряда... Вот посмотри: это Спитак после землетрясения. Плачущая старуха за спиной памятника Ленину. Конечно, полно у меня снимков оттуда, где трупы сложены, руины вместо улиц... Но мимо этой бабки прошли все. А я почему-то не прошел. Увидел, как она сидит на этом пивном ящике, позади Ленин и разрушенный город. Я напечатал этот снимок в «Огоньке», был к нему текст: «Господи, за что ты ее так наказал, отобрав у нее всех ближних, оставил ее одну на этой земле?» Коротич мне говорит: «Юра, ты призываешь Бога, чтобы он ее убил?» Я пытался Коротича убедить: гораздо страшнее, чем погибнуть со всеми, остаться жить одной, без дома, на вот этом ящике, с куском хлеба и со статуей Ленина за спиной. Нет, этот мой вопрос, обращенный к Богу, при публикации выбросили: «И так хорошо». Чужая трагедия задевала за живое... Сейчас-то любой на «мыльницу» может снять какие хочешь ужасы. Кроме них, иногда кажется, ничего нет...

Марк, человеку ведь надо за что-то зацепиться! Надо ему дать возможность предположить лучшую жизнь... Ты помнишь, как там у Пушкина: «Предполагаем жить, и глядь — как раз — умрем»? Дело ведь не в том, что умрем, а в том, что пред-по-ла-га-ем жить!.. Хорошо назвал Андрюша Битов свою книгу — «Предположенье жить»! Мало веселого в нашей жизни. Тем она и заманчива. Надо украсть у жизни изображение, чтобы другой человек с тобой покайфовал.

Фотография — это ж воровство чистое!

— Конечно! — возрадовался Штейнбок.

— Правда же? Художник нарисовал, ему говорят: не похоже. Ну и хрен с ним! Писатель тоже. Да и братья-журналисты... Старуха на Севере мне говорит: «Юрк, а телевизор-то всё врё!» — «То есть как врё?! Вам ведь, бабушка, жалко кого-нибудь?» — «Жалко. Женских журналистов жалко. Ходит, в него стреляют, бьют, обижают...»

Выпили по стопке славнейшей водки за женского журналиста. Тут сразу позвонил из Одессы гениальный, по словам Роста, мужик Боря Литвак: он построил центр для детей, страдающих ДЦП. Еще один гений, присутствующий при нашем разговоре, великий акванавт (не путать с алконавтом) вспомнил, что 15 лет назад брал у Роста и не вернул негативы съемки, сделанной на дне Байкала.

— Ну, не воровство, — решил уточнить свою мысль о природе фотоискусства Рост. — Ловкость рук — так скажем... Ты снял человека. Вот ролик, внутри пленка. Вроде бы изображение там, внутри, да? А его и нет. Нету его! Потому что оно скрыто. И только ты можешь его вытащить.

— Давай вытащим, — предложил Штейнбок.

— Ладно. Вытащили. Появился негатив. И радуешься ты ему, как чистый ребенок!

— Абсолютно! Потом даже печатать не хочется.

— Да! Вот ты, Миша, сочиняешь стихи — сколько ты их сочинил, пока сегодня в конюшню ехал? Сто штук! Ты их не записал, но они ведь существуют, правда? Скрытое письмо! Так и тут...

— Давай все-таки печатать, — сказал Марк.

— Давай. Ты сидишь в темноте. Один. Лучше — один: посторонний человек в эту минуту — первый враг. «Темновато», — говорит — и ты, как последний мудак, начинаешь высветлять. И перед смертью поймешь: ошибочка вышла...

Человек должен тобою быть опосредован. Опущен в среду.

Тогда приносишь ему снимок, и в нем он угадывает себя.

Так у меня было с Улановой. Когда она умерла, меня попросили напечатать ее фото для панихиды на сцене Большого. «Напечатаю, — говорю. — Но вы уверены, что вам именно это нужно?» Потом оказалось: эта фотография висела у нее дома. Кстати, знаешь, когда я Галину Сергеевну снимал, она мне рассказывала, как при переносе праха Шаляпина в СССР не разрешили провести панихиду на этой самой сцене Большого театра...

Дальше начались фантазии про то, как будут в XXI веке цениться «черные» снимки на бумаге «Форте», не с Улановой, но с какими-то заурядными лицами, безо всяких эффектов, просто «карточки».

— Так они уже ценятся, — сказал Рост. — У меня вон купили в прошлом году на «Арт-Манеже» то, что я не предполагал близко. Знаешь, что? Десятерых братьев Лысенко, деревенских мужиков, которые все воевали — и вернулись. Ну, почему человек это купил?

— Может, фактура?

— Может, фактура: рожи корявые, видно, что пиджаки с галстуками лежали у них много лет, меня дожидаясь... Они снимались, как на паспорт. Не знаю, что тут ценного. То есть знаю, что ценно для меня, но для постороннего зрителя...

— Послушай, — вклинился в разговор олимпийцев я, скромный владелец типовой «мыльницы» по кличке «Олимпус». — А как ты думаешь, Юра, будут внуки через сто лет смотреть на наши снимки с тем же восхищением, с каким мы смотрим на фотографии начала века?

— Да куда они денутся, — сказал Рост. — Просто на земле стало больше фотокамер. Впрочем, и людей тоже...

Рост назвал свою выставку «Групповой портрет на фоне века». Моя воля — назвал бы ее «Групповой портрет на фоне Роста».

Репетирует ли на его «карточках» великий Мравинский, позируют ли в куцых пиджаках братья Лысенко, пьет ли чачу «с двух рук» Отар Иоселиани, демонстрируют ли поросячий приплод среднерусские тетки, бредут ли к погосту по колено в снегу старухи Сванетии — все это Рост, растворенный в воздухе, в музыке, в чаче, в почве.

В нашей крови.

Слава Божьей Милостью Вору, крадущему у Времени, палача и мародера, серебряные крупицы жизни, — во утешенье нам и на радость потомкам!

Записал Михаил ПОЗДНЯЕВ

ЮРИЙ МИХАЛЫЧ РОСТ — ЭТО ГИРЛЯНДА КЛЮЧЕЙ НА ПОЯСЕ, КИЛОГРАММА НА ПОЛТОРА, ПОХОЖЕ, ОТ ВСЕХ НА СВЕТЕ ПОТАЙНЫХ ДВЕРОК. ЭТО ФОТОАППАРАТ, НЕЖНО ШЕЛЕСТЯЩИЙ В НУЖНОЕ ВРЕМЯ В НУЖНОМ МЕСТЕ. ЭТО ВИДЕОКАМЕРА, СНИМАЮЩАЯ ФИЛЬМЫ, КОТОРЫЕ, НЕ МОНТИРУЯ, МОЖНО ПУСКАТЬ В ЭФИР. НАКОНЕЦ, ЭТО САМЫЙ ВОСХИТИТЕЛЬНЫЙ В МИРЕ ТЕЛЕФОННЫЙ ОТВЕТЧИК: РОСТУ ХОЧЕТСЯ ЛИШНИЙ РАЗ ПОЗВОНИТЬ, ЧТОБ УСЛЫШАТЬ ОЧЕРЕДНОЙ НАДИКТОВАННЫЙ ИМ СТИШОК ИЛИ ОДНОАКТНУЮ ПЬЕСКУ — И БЫСТРО, ДО УСЛОВНОГО «ПИ-ПИ», ПОВЕСИТЬ ТРУБКУ...