АЛЛА ДЕМИДОВА: «Я - ГАМЛЕТ. ХОЛОДЕЕТ КРОВЬ»

Разговор, который вы прочтете, случился за рубежом — в Риге, на последней «Балтийской жемчужине», приятном во всех отношениях международном фестивале кино, где с Аллой Сергеевной мы встретились уже во второй раз. Полдень, залитый солнцем парк, белые одежды, янтарное пиво...

— Ваш Гамлет — это будет такой факт биографии!
— Будет — будет, не будет — не будет.
Не будет — я нисколько не расстроюсь, я обрадуюсь: появится больше свободного времени

— А почему вы не играете в России?! Нет предложений, Алла Сергеевна?

— Предложения не проблема, главное — желание работать, а его нет.

— Хорошо, а причина?

— Не люблю встречаться с публикой.

— Она вас любит...

— Не думаю. Это или ваше незнание, или сомнительный комплимент. Я как раз очень трезво оцениваю свои способности и свое существование. Кстати, фестиваль тому способствует: тут все себя такими ЗВЕЗДАМИ считают... Я сегодня ночью о нашей «звездности» думала: «Ну ты же червь, сиди на месте тихо, в углу!» Фестивали очень очищают от самомнения.

— Вы разве забыли, как в минувшем апреле на последнем юбилее Таганки, где вы сыграли Мать Летчика в «Добром человеке из Сезуана», зал вам одной устроил овацию...

— Но! Критики, писавшие об этом событии, они даже не упомянули, что я есть. А я все-таки родоначальник Таганки, и это моя роль. В том спектакле из первого состава оказались только Хмельницкий, Васильев, Маша Полицеймако и я. Все! А меня даже не упомянули... Я не обиделась, нет, лишь отметила для себя.

— Критики — это не зрители.

— Но для нас они — зеркало.

— Оно вас поддерживало?

— Никогда! Нет.

— Ну, а влияло на вас это «зеркало»?

— При Советской власти обо мне много писали. Хорошие слова. Но серьезного разбора никогда не было. А когда недавно я привезла «Медею» на Чеховский фестиваль... Я выбрала Пушкинский театр — в память о Коонен, она хотела сыграть Медею, да так и не пришлось, но там зал — ужасная кишка, ужасная акустика, ужасный свет, а партитура света очень важна. Я неудачно сыграла. А Инна Соловьева написала с таким... с таким ВОСТОРГОМ: «Не получилось!» И еще раз повторила: «НЕ ПОЛУЧИЛОСЬ!» Я хотела даже ей ответить с эпиграфом: «Пиковая дама означает тайную недоброжелательность». А потом подумала: да ну, на фиг!

— Вам не кажется, что, не играя или играя так редко, вы относитесь к своему дару небрежно, наплевательски просто?

— А я не считаю, что у меня дар. У меня судьба. Обязанность... Хотите, расскажу вам мистический случай. Мне однажды просчитывали реанкарнации. Сказали: «Ты была актрисой в Древней Греции». Я: «Там не было актрис, только актеры». «Ты все время была мужчиной, а женщиной только в этом рождении». И вот несколько лет назад — Афины, под Акрополем — древний театр, огромный, на семь тысяч мест. Актеры всего мира читают стихи о Греции. Из России — я. В зале — Питер Брук, Любимов — он там что-то ставил, очень много хороших людей. Все чтецы с папками — западные актеры не читают наизусть. А поскольку я близорукая и думала, что надо читать наизусть, я все стихи выучила, в том числе одно Пушкина — «Верная гречанка, не плачь, он пал героем». Очередь читать, и я понимаю, что напрочь все забыла! Настолько забыла, что не смогу даже пересказать своими словами. Сейчас я понимаю, что могла бы прочитать любое стихотворение, даже Ахматову, потому что, кроме Любимова, там никто по-русски не понимал. Мне бы простили. Но тогда была слишком растерянна. И я стала молиться всем богам: «Если я была здесь актером, помогите!» И своим богам, которым всегда молюсь перед выходом на сцену. И вот я встала и начала читать не своим голосом. Я не знала, какая строчка дальше, я только открывала рот, а кто-то читал за меня, с интонациями, которых у меня никогда нет — с надрывом, со слезами. И раздались аплодисменты. Я считаю, они не мне аплодировали... Вот и верьте — не верьте. Проверьте!

— С Таганкой для вас все, покончено?

— Когда отмечалось 35-летие Таганки, Любимов мне позвонил: могу ли сыграть в «Добром человеке»? Он восстановил к юбилею. Я сказала: «Могу, но только один раз, а потом даже спасать не буду».

— Разве в этом есть надобность? Вашу роль три актрисы играют в очередь...

— Тем не менее уже через неделю надо было спасать. И сейчас они едут в Салоники: одна актриса заболела, другая рожает... На юбилее в той маленькой роли меня увидел Боб Уилсон, великий режиссер, и предложил поставить все, что я захочу. Говорит: «Я вам подарю своего «Гамлета». Он обычно его на фестивалях показывает, причем очень хорошо. А я «Гамлета» в начале своего пути не согласилась играть, у Охлопкова, когда роль была сделана на другого актера, так почему же сейчас, в конце пути, я должна соглашаться на другой рисунок, причем мужской? И мы выбрали «Записки сумасшедшего» Гоголя. Не знаю, судьба ли моя так повернулась: у меня сейчас три предложения от режиссеров и все — мужские роли. Одно — от грека Теодора Терзопулоса, с которым я все последние годы работаю. И это все-таки «Гамлет», моноспектакль. И Анатолий Васильев, у него я сейчас в труппе числюсь, предложил одного чеховского персонажа сыграть, с вывертом. Не буду рассказывать, потому что всюду свои выверты: почему мужская роль и почему именно я ее играю.

— Выверты... Интересно...

— Мне тоже. Потому что в театре меня бы не прельстила сейчас никакая работа.

— Одна дама-драматург рассказывала, как бросилась к вам в фойе: «Заинтересуетесь современной пьесой?», а вы замахали на нее в ужасе: «Нет, нет, никогда». Это так?

— Так... Вот из Грузии прислали пьесу — на двух старух, очень хорошую. А мне совершенно неинтересно играть — ни старых, ни молодых, никаких женских ролей. Они все сыграны-переиграны, пережиты, ничего нового я тут не скажу. А вот мир мужской ментальности — это как полет на другую планету.

— О чем будет ваш Гамлет?

— Меня спросили недавно: «Что это — пересказ собственной судьбы?» Ничего подобного! Для меня главный вопрос в «Гамлете»: как меняется сознание после встречи с иррациональным миром, с Призраком? Он же, Гамлет, был веселым студентом, своих ближайших приятелей, Розенкранца и Гильденстерна, очень радостно встречает, а потом как же его сознание перевернулось, что он их воспринимает врагами. Он становится философом, который в себе соединяет абсолютное знание действительности с потусторонним, таинственным. Когда соприкасаешься с другим миром, сознание меняется, по-иному все чувствуешь. Это прельстило и Боба Уилсона. В «Записках сумасшедшего» есть фраза Поприщина: я стал по-другому видеть и чувствовать. По-другому видеть и чувствовать — это вопрос современный... Что такое сумасшествие на сцене? Когда Офелию играет женщина и изображает сумасшествие, это нормально, потому что на сцене актриса играет. Нормальное существование. А когда актриса думает, что она Гоголь и пишет историю Поприщина, это уже ненормально.

— Вы немало внимания уделяете своим театральным костюмам, я читал об истории с «Гамлетом», когда вы режиссера долго уговаривали, чтобы Гертруда была в белом... Ну, вы лучше меня все это помните. А не думали еще, в чем играть Гамлета?

— Это преждевременный вопрос, но поскольку вы спросили, а у меня нет причины вам не ответить... Сузуки, гениальный японский режиссер, который и ко мне очень хорошо относится, и к Терзопулосу, он нам время от времени дарит кимоно. У Теодора уже пять кимоно, уникальных, музейных, ручная работа, а у меня — два. Наверное, их и будем использовать.

— А что с текстом? Вы будете за всех персонажей играть?

— Нет, нет! Я не могу вам рассказывать. Это уже решение.

— Вам симпатична нынешняя Таганка, ее молодое поколение, среди которого есть фантастически одаренные актеры — Дмитрий Муляр, Ирина Линдт, еще три-четыре личности?

— Они талантливы, но мне их жалко: для нас эстетика Таганки была родной, органичной. Впрочем, Любимову надо работать только с молодыми, лишь молодая энергия способна создать что-то новое.

— Обидно, что о вашем легендарном театре говорят как о музее: все в прошлом... Золотухин вот выпустил свои скандальные дневники «На плахе Таганки». Видели?

— Читала, да... Это факт его биографии, он волен распоряжаться своей судьбой как хочет, и писать, что он хочет. Это все равно как про Плисецкую: зачем она выходит на сцену? Хочет — пусть выходит. И никто не запретит. Так и Золотухин. Об этой «Плахе» я много слышала негативных отзывов — от актеров, к Таганке отношения не имеющих.

— О вас он, кстати, хорошо пишет...

— По-разному. Я знаю, он ко мне хорошо относится.

— Вы общаетесь с ним?

— Нет. И никогда не общались, только на сцене. На гастролях мы всегда держались вчетвером: Хмельницкий, Филатов, Дыховичный и я. Молодые были... Идем по Будапешту, и они — как мальчишеская стая стесняется девчонок — бегут вперед, а я плетусь сзади. Но я всегда была с ними, потому что другие меня не устраивали. После спектакля собирались в номере у Хмельницкого, он ставил бутылку водки, ноль семьдесят пять. Леня Филатов выпивал рюмочку и — говорил, говорил, курил, курил. Я выпивала рюмочку и тоже говорила, мы с Леней в основном диалог вели. Ваня Дыховичный тихо исчезал — куда, когда — непонятно. Хмельницкий выпивал всю бутылку, потом командовал: «Пошли к девочкам!» — и вырубался на свою кровать. Наутро на репетицию приходил Леня, весь зеленый, с синяками, не выспавшийся. Я — опухшая, где глаз, где рот — непонятно. Ваня — почти никакой. И совершенно новорожденный, с ясными глазами — Хмельницкий! И так всякий раз.

— Вернемся к грядущему «Гамлету»? Что еще вас в нем волнует?

— Для чего человек рожден? Помните, мы вчера с вами говорили, когда в кино шли, о Тарковском. Для него это было главным: что такое человек? Чем он отличается от всего остального? Тарковский мне говорил: страданием. Я отвечала: юмором. Потому что страдает любое животное, даже цветок, который срываешь, а юмор... Вот у меня дома две собаки и две кошки, они играют, но юмора, самоиронии у них нет. Это и отличает нас. Для чего нам самоирония? Для самопознания. Кота и собаку не волнует: для чего? Страдают, болеют, но для чего? А для нас — это самое основное. Никто не ответит на этот вопрос, но мы должны его задавать, иначе мы не люди.

— Вы говорите о юморе, а сами очень редко улыбаетесь и почти никогда не смеетесь...

— Нет, смеюсь я очень часто, но смеюсь своеобразно... Я помню, сидела в Студенческом театре МГУ рядом с Эренбургом, и что-то смешное на сцене, все хохотали до слез. Эренбург не улыбнулся, но только приговаривал: «Я никогда так не смеялся!» У меня, пожалуй, такое же чувство: все внутри — и трагическое, и смешное. Допустим, вчерашний фильм — «Хрусталев, машину»: «Боже, какое трагическое восприятие мира», но тем не менее на моем лице ничего не отразилось.

— Что это — боязнь морщин?

— Не-ет! Избави меня Бог! Видимо, какое-то интровертное существование, я не навязываю себя никому. Если бы меня не спрашивал никто, я бы жила где-нибудь отшельником и вообще бы молчала.

— Вы обиделись на Василия Катаняна за его несколько ироничные мемуары о вас?

— Это где: «Пойдем танцевать танго». — «Я не танцую танго»?! Как он на эзоповом языке приглашал меня по телефону посмотреть тогда запрещенное «Последнее танго в Париже»? Конечно, нет! Он слегка разукрасил мое непонимание, дебильность. Я могу подыграть любому и в ущерб себе, если это хорошо. А чувство обиды у меня, к сожалению, атрофировано, меня невозможно обидеть. Я могу расстроиться, но не обидеться...

Школьницей на дежурную банальность «Кем ты хочешь стать?» Алла Демидова неизменно отвечала: «Великой актрисой». Сегодня найдется немало людей, и я в их числе, абсолютно уверенных, что так оно и случилось. «Бесспорная дива европейской сцены» — свежую рецензию испанской газеты «Паис» может смело клонировать пресса всех стран и континентов, где яркой кометой возникает Демидова. В России великая русская актриса почти не играет. По этой причине в прошлом году одна московская газета разразилась язвительной заметкой «Фигура умолчания»: «Демидову все знают и никто не видит. Порой мы слышим о ее триумфе в Колумбии или Лапландии, порой — редко-редко — она рассказывает о своих заграничных успехах сама, и интонации Аркадиной («Как меня принимали в Торжке!») прорываются сквозь выверенную надменность ее тона... Ее уход со сцены — жест не менее ясный и не менее прибыльный, чем выход на свет рампы»