7 ЖЕН ТРУБЫ

Некоторое время назад страшно популярная у пассажиров метро и электричек газета с кофейно-железнодорожным названием опубликовала материал о свадьбе своего главного обозревателя с юной красивой особой. На фотографиях особа выглядела счастливой и слегка растерянной...

К тому дню, когда Таня покончила с собой, она второй год состояла в счастливом браке. Правда, у нее не было подвенечного платья и свадебного путешествия, но Труба, ее муж, помнил за собой должок — обещал отвезти в Париж (возместил бы и отвез бы, она могла не сомневаться). Таня была, так сказать, счастливой самоубийцей.

Он нашел ее в обменном пункте.

Таня сидела в окошечке под охраной и обменивала «зеленые» на отечественные и наоборот. Чертами лица она напомнила ему сразу двух или трех его — из шести — прежних жен. Заглядывая в низкое окошечко, Труба не мог увидеть, что она почти на голову выше его. По возрасту она годилась ему в дочери — это-то из его позиции клиента как раз было видно. Долгих ухаживаний не понадобилось, хотя ухаживать он умел в собственном, для простых дам непривычном и заманчивом, стиле, делая витиеватый «микс» из самовозвеличивания и самоуничижения.

Вскоре он ушел от прежней жены, они с Таней принялись жить вместе и, едва он официально развелся, что называется, сочетались браком. И даже обвенчались, хоть он уж два раза — церковь это никак не приветствует — был венчанным. Через полгода после свадьбы он подарил Тане полушубок из чернобурки. Следующей большой тратой должны были стать расходы на Париж. Сколько-то времени ушло, чтобы выправить ей заграничный паспорт; потом он должен был организовать приглашение от французского приятеля. Как мы уже знаем, хлопоты пропали даром — Таня выбросилась с двенадцатого этажа поздним февралем, так и не увидев Елисейских полей.

Следствие быстро определило бытовой характер случившегося. Было установлено, что супруги вернулись из гостей и в этих самых гостях она, напившись, учинила драку с хозяйкой дома. Он привез ее домой на частной машине. Войдя в квартиру, Таня сбросила с плеч тот самый полушубок и рванула балконную дверь. От растерянности он не сразу понял, что происходит, и успел лишь кончиками пальцев ухватить ее кофточку. Сам он был абсолютно трезв, уже больше года как «в завязке», в скандале в гостях участия не принимал, лишь урезонивал супругу, соседи свидетельствовали, что никакого шума в их квартире они в тот час не слышали. Так что версия, будто он сам вышвырнул молодую жену с балкона, не проходила: во-первых, это было ему не по силам; во-вторых, никаких мотивов расправиться с ней у него не было. В-третьих, зная его четверть века, я сказал бы, коли у меня спросили бы, что интеллектуал и декадент Труба (будем звать Игоря этой старой богемной кличкой, производной от фамилии) — если бы ему все-таки пришло в голову расправиться с Таней — поступил бы не так кровожадно...

Чтобы разобраться в самоубийстве седьмой жены Трубы, нам придется пройтись по его биографии многоженца. Потому что именно обилие жен оказалось к пятидесяти годам главным, если не единственным, его жизненным багажом.

Когда-то он собирался «в художники», учился во

ВГИКе; у кого-то, быть может, и сейчас пылятся его ранние работы, которые он во множестве производил в 60-х, примыкая к одной из групп тогдашних авангардистов — «эротических мистиков», как они себя рекомендовали городу и миру.

Приятели и коллеги Трубы запирались в подвалах и на чердаках, неистово мазюкали, презирая всяческие запреты, втюхивали полотна иностранцам, жили, как на минном поле, потом эмигрировали по еврейской линии, а спустя лет двадцать возвращались из эмиграции на белом коне. Но это самые стойкие, большинство спивалось с круга. Ни по первому, ни по второму пути Труба не пошел. Его отец — кстати, из приличного дворянского рода — был партийным экономистом немалого калибра, при этом постоянно выезжал за границу.

Отчасти под нажимом отца, частью из романтических побуждений Труба взял распределение на магаданское телевидение. В Магадане он и женился в первый раз.

Брак этот по всем статьям был весьма экстравагантным.

Избранницей Трубы оказалась юная красотка по имени Люда — Люша в просторечии, позднее — тетя Лю. Была она из-под Москвы, из Можайска, кажется. Срочно покинуть столицу Люше пришлось под угрозой, что ее сошлют за проституцию за 101-й километр. Не могу в точности сказать, каким образом Люша вместо панели Белорусского вокзала, где начинала свой жизненный путь, оказалась в богемном кругу. Один мой знакомец, поэт О.О., тоже записной многоженец, утверждал, что «открыл» Люшу именно он. Каким образом — умалчивал, но будто бы, подобрав на улице, снял для нее квартиру (что для него было возможно в те годы — О.О. писал на заказ песенки для кинофильмов и слыл богатым даже в среде московских фарцовщиков) и держал под замком, заставляя упражняться в стихосложении. Это тоже могло быть правдой: О.О. отличался невероятно стойкой склонностью к учительству и дидактике — настолько, что ухитрился из одной из своих короткопалых — в него — дочерей (шестой брак) сделать известную пианистку. О том, что было дальше с начинающей поэтессой Люшей, О.О. не распространялся, но вполне логично предположить, что он мог, скажем, проиграть ее в карты кому-нибудь из дружков по Дому кино. А там уж пошло-поехало...

Так или иначе, но юная Люша, вместо того чтобы отправиться за 101-й километр, оказалась замужем в Магадане. Эту чудную комбинацию — послать Трубе в Магадан в подарок Люшу — придумала одна ее старшая подруга по богеме, женщина, кстати, достойная отдельного рассказа...

Я познакомился с ними, едва они вернулись в Москву — году что-нибудь в 71-м. На путь, что называется, дамской порядочности Люша встала только в одном смысле — не брала денег с окружающих мужчин, преимущественно приятелей Трубы. Прожил он с ней года два, а потом плавно перешел в руки ее товарки. Поболтавшись в Москве еще какое-то время, Люша отбыла во Францию, выйдя замуж за алжирца. Пять браков Трубы спустя я видел ее у него в гостях, когда она навещала родину. Перемена была разительной: из сексапильной красотки Люша превратилась в донельзя обношенное существо. По-видимому, она крепко сидела на игле — алжирец в своем арабском квартале держал торговлю героином...

Второй женой Трубы была Карина. Приземистая, с широкими плоскими бедрами и развесистой грудью, но не без обаяния, Карина умела подать себя по-кавказски «прилично» — тем более что происходила из зажиточной семьи ростовских, что ли, армян и была «культурна»: в детстве ее учили музыке и языкам. На радостях, что сын взялся за ум, отец справил Трубе двухкомнатную квартиру в «валютном кооперативе» недалеко от станции метро «Академическая». Как часто бывает с эмансипированными женщинами Востока, эта самая Карина оказалась настоящей волчицей, женщиной утонченно порочных наклонностей и неумеренного темперамента. В отличие от Люши, бесхитростно располагавшей лишь своим телом и других талантов не имевшей, Карина обладала невероятной торговой хваткой — потому, кстати, ее и окружали «зеленки», как тогда называли валютных проституток. И вот вам жизнь Трубы тех лет: мальчик из советской «золотой» молодежи, служит на Гостелерадио, то есть в сугубо идеологическом ведомстве, продолжает общаться с художниками-авангардистами, прикрывая к тому же криминальный бизнес Карины.

У них был презабавнейший дом: мольберт, краски и кисти Трубы, здесь же пакеты со шмотками для перепродажи, водка рекой — из «Березки» преимущественно, пьяные авангардисты, спящие в гостиной вповалку, коммерческие переговоры на кухне и постоянные скандалы. Страстная и по-кавказскорусски склонная к театральщине Карина не упускала случая пошуметь. Помню, однажды она выбросила в окно японский кассетный магнитофон — ценность по тем временам — и смиренный Труба отправился искать его, нашел, искореженный, на газоне, а потом Карина долго ломала голову, что бы такое написать на фирму «Сони», чтобы ей магнитофон заменили, поскольку гарантийный срок не истек...

Не скажу точно, сколько все это продолжалось, но через год-другой Труба то ли оказался вытеснен из собственной квартиры Кариной, то ли сам сбежал на пустующую генеральскую дачу — собственность тестя своего младшего брата — в Переделкино. И поселился там с тихой и неприметной — по контрасту с бурной Кариной — русской рабочей девушкой Олей, служившей дежурной по этажу во второразрядной гостинице в конце Ленинского проспекта. Я побывал однажды в гостях у Олиной мамы и сестры в крохотной квартирке где-то в Очакове. Кормили пирогами с капустой, и я отчетливо понял, жуя пироги, что Труба взял тайм-аут...

На переделкинской даче Труба обитал, пока Карина разменивала его квартиру, — впрочем, он получил-таки пристойную однокомнатную в том же районе, могло быть много хуже, а сама Карина отбыла в Теплый Стан. В Переделкине Труба по-прежнему принимал московских богемцев; помню один, так сказать, пикник, на который прибыла куча художников с выводком молоденьких парикмахерш, — меня трудно удивить, но состоялся весьма знатный «бардодыр», как изящно выражались в годы нашей молодости, с падением пьяных тел с крыши, возгоранием веранды и свальным грехом...

Не помню обстоятельств, при которых Труба расстался с Олей (на памятном пикнике ее вроде не было). Провал в памяти могу объяснить тем, что самой приметной женой Трубы, как ни крути, оказалась четвертая — с грузинской фамилией и двенадцатилетней дочерью совсем таборной наружности. Звалась супруга Наташей и подвизалась на театральном поприще — гримершей. По степени разнузданности Наташа далеко обгоняла и Люшу, и Карину, что, по-видимому, очень влекло к ней Трубу, отвечая его «мистически-эротическим» фантазиям... Упоения в бою там было хоть отбавляй, гримерша нанесла ему самые существенные жизненные травмы.

Начать с того, что именно при ней Трубу выгнали-таки из Гостелерадио. Наташа, будучи ко всему небескорыстной — скажем, она сдала свою малолетнюю дочь «в аренду» одному известному актеру, устроила мужа на курсы ресторанных метрдотелей, куда, к слову, поступить можно было тогда только по очень большому блату. Курсы Труба окончил и стал сменным начальником только что открывшегося бара в самом центре. Бар назывался «У дяди Гиляя» и пользовался популярностью, причем вовсе не у наследников ночлежек района Трубной площади. Труба принимал на работе — не без стеснения — старых приятелей, носил крахмальную белую сорочку и черную бабочку, жаловался на буфетчицу его смены, которая безбожно разбавляла коньяк. Не было ничего более несовместимого: Труба — и этот мир чистогана и безжалостной алчности. Под влиянием своей четвертой половины Труба решил «проявить характер». То есть подкупить милиционеров, чтобы они подловили буфетчицу после закрытия заведения — трезвой она с работы не выходила — и отправили в единственный тогда женский вытрезвитель возле Новодевичьего монастыря. Все шло по плану, но когда Труба заявился наутро в вытрезвитель, чтобы освидетельствовать буфетчицу, то не нашел и следа ее тамошнего пребывания — разумеется, она откупилась. Буфетчица вскоре сама подставила Трубу, он с треском вылетел из «Дяди Гиляя» и оказался швейцаром гостиницы на Алтуфьевском шоссе. Тогда же гримерша его бросила. Разрыв был бурным: Наташа вывезла из его квартиры все, что представляло ценность, прежде другого — коллекцию «нонконформистской» живописи, а квартиру подожгла.

Жить было негде, и денег на ремонт не было. К тому же Труба сделался страстно влюблен. Отчасти, конечно, это было защитное — уж больно низко он пал. Новой его избранницей стала развеселая актрисуля одного легкомысленного театрика; звали ее Нинка, была она травести по амплуа и довольно подвижной дамой по жизни. Состояла в приличном браке — за инженером закрытого НИИ. Воспитывала дочь. Имела папу с мамой и двухкомнатную квартиру в бетонной башне на Нагатинской набережной. То есть была благополучна до беспечности, что ее и погубило. Труба разрушил ее жизнь до основания. Произошло это не сразу — даже не в том смысле, что Трубе пришлось рекордно долго ее обхаживать, но потому, что и прожил он с ней рекордно долго — лет десять.

Сначала Нинка загуляла с Трубой; потом ее муж плюнул и ушел; потом Труба вселился в ее квартирку и стал очень мил с дочкой; потом повел к венцу — в исконном смысле венчаться в церковь — и свозил в Париж... Шаг за шагом поддаваясь Трубе, Нинка его полюбила. Она, как никто, поверила в его призвание. Как никто, согласна была служить ему — не прислуживать, как Оля, — именно служить. А он впервые получил взрослую и достойную женщину в полное свое распоряжение. И оказался не в силах распорядиться этим даром. То ли вымещая на ней прежние свои проигрыши, то ли выплескивая на нее свою «демоническую» дурь, он принялся развращать ее и спаивать. Он подкладывал ее под своих дружков, наблюдая ее «живую любовь». Он приводил баб с улицы, и она смотрела, помогала ему, наливала и сама пила.

Пьющие женщины разрушаются много скорее мужчин. Что и случилось с Нинкой. Давным-давно ее спровадили из театра на раннюю пенсию, взрослая дочь не дает общаться с внуком, за неуплату отрезали телефонный номер, и она в единственном внесезонном пальто собирает пустые бутылки у винного магазина...

Всего этого Труба, впрочем, не увидел — он ушел к новой жене. Для соблюдения простой симметрии звали ее Олей, она имела дочь, была до Трубы замужем, тоже была им отведена под венец и отвезена в Париж... но снизился градус яркости, остался один мелкобуржуазный разврат. Впрочем, Труба и на этот раз, во всяком случае на старте, был искренне влюблен.

Познакомились они на журналистском пароходе, совершавшем заплыв по Средней Волге, — уж как она оказалась там, не ведаю, вообще не знаю, была ли у нее какая-нибудь профессия. Первый человек, которому Труба продемонстрировал свое вновь обретенное счастье, был я: они заявились чуть ли не прямо с Речного вокзала, вид у обоих был сильно траченый, они, видно, не по возрасту последние десять дней брали нагрузки. Я простодушно полагал, что на этот-то раз Труба остановится. Куда там, не прошло и пяти лет, как появилась бедная кассирша Таня.

Таня — первая из всех жен (Люша не в счет) — до Трубы замужем не была, считай, оказалась непорочна — вот кому бы щегольнуть в подвенечном платье! Труба говорил приятелям, что это последняя его жена (чего раньше за ним не водилось). Кажется, он сам в это верил. И кажется, не ужасался окончательности своего выбора.

Так что есть зловещая ирония в неожиданном уходе Тани.

Впрочем, вопрос в том — таком ли уж неожиданном?

Конечно, у нее была дурная наследственность, конечно, ей нельзя было пить, как всем предрасположенным к истерии (и кстати, Труба всячески сдерживал ее). Было и другое: она чувствовала себя среди его знакомых — а он принялся часто выводить ее «в люди» — лишней и неловкой, ну да кто ж этого не проходил в молодости, приобщаясь, так сказать, к свету. К ней относились иронически, как ко всякой, к слову, седьмой жене, но Труба объяснял ей, что это всего лишь принятая в его кругу манера поведения, и она ему верила: Труба сам был насмешник. Кажется, главным было все-таки не это. Просто она впервые нашла своего мужчину и понемногу стала ревновать его к прошлому, становясь заложницей этого прошлого.

Труба рассказывал ей о себе не таясь. В его рассказах не было позерства — просто-напросто, как большинство из нас, он не был на войне, не сидел в тюрьме, не совершал великих открытий и громких подвигов, не имел бешеных денег и власти над людьми, и женщины были главными, лучшими впечатлениями его жизни... о чем же ему было еще с Таней говорить? Она слушала его с жадностью мазохистки. А потом взяла моду вновь и вновь выпытывать все новые и новые подробности. Ревность к прошлому любимого — самая мучительная разновидность ревности, ибо поделать с прошлым ничего нельзя. Победить своих соперниц она могла только одним путем — затмить их. Одной молодости было недостаточно, прежние женщины в памяти Трубы тоже оставались молодыми, так что ей, простушке, пришлось изыскивать в себе новые резервы.

И тут Труба, пусть невольно, выступил в главной из своих жизненных ролей — он всегда был провокатором, без чего какая уж «мистическая эротика», спросите хоть де Сада. Он нашептывал ей, что она чудеснее и необычнее всех былых. Их ночи становились все более бурными, но дни мрачнели; напиваясь, она била посуду — с детства росла внутри непрерывного скандала; но главное — она стала стремиться заслонить его от мира, не защитить, а именно закрыть мир собою... Он только посмеивался, не понимая, какого джинна выпустил из бутылки, ведь в известном смысле Таня становилась оправданием его беспутного и невеселого прошлого...

Она стремилась поразить его. И в последний раз ей это удалось.

Она поразила его наповал. Вот только не сообразила, что эффекта увидеть не сможет. Разве что оттуда — сверху, куда, по слухам, и попадают такие бесхитростные души.

Рисунки Евгении ДВОСКИНОЙ