Дневник, прочитанный спустя 128 лет
Я ни за что бы не решился вслух делиться своими поздними отцовскими радостями, если бы, по странному совпадению, не попали мне в руки дневники, которые вел в прошлом веке от лица своей дочери другой немолодой отец.
Две толстые тетради в твердом переплете, озаглавленные «Дневник Христины», вместили 1526 дней жизни маленькой княжны Голицыной. Дневник необычный — от лица Христины его вел отец, покамест она сама не научилась писать. Первая запись была сделана во вторник, 4 мая 1871 года — в день крестин, пятый от роду.
«Ночь до пяти часов провела я очень бурно и не давала спать матери. Это от погоды — дождь льет ливмя»...
Век с четвертью спустя тоже будет много воды. Моя дочь Юлия родится у нас дома, в ванне, в половине десятого вечера во вторник, 1 сентября 1998 года. «Крестные» — акушеры Юля и Антон — размотают под водой пуповину, которую доверят перерезать мне... Так полагается при подводных родах.
Что бы сказал по этому поводу князь Сергей Владимирович? Произнес бы гневную проповедь на тему: «Седина в бороду — бес в ребро»?
Да, конечно, был риск... Но рождение, роды всегда и везде — риск, и для матери и для младенца — нахождение между жизнью и смертью... Как там у Льва Толстого: «Между зародышем и рождением — пучина, между несуществованием и зародышем — непостижимость»...
Только мужчина мог такое сказать... а что ему оставалось сказать?.. Ведь он, увы, не рожден для того, чтобы рожать.
Я начала узнавать свое имя
Четверг, 8 июля 1871 г., 70-й день.
«... Я делаюсь заметно понятливей. Отца я уже твердо узнаю, особенно когда он в красной блузе, не принимаю его больше за мать, не лезу к нему с просьбой, чтоб он накормил меня, а просто улыбаюсь ему и ловлю его за седую бороду < ... >.
Перед обедом принесли земляники, и няня пошла отбирать ее, оставив меня с деревенскими детьми, из коих один мальчик, очень маленький, закричал во все горло и испугал меня; тогда отец заметил няне, что я дороже земляники»...
Совсем иной, чем наш, поток времени, с иным отсчетом в календаре. Совсем иной поток времени, чем тот, который бурлит вокруг современников маленькой княжны и ее стареющего отца. С другими событиями, отсчитываемыми от рождества Христины.
На 18-й день она терпеть не может пеленок. На 36-й — села, держа прямо голову. День сотый — опасно дует из окна, не простудилась бы... прорезываются зубки... Христина жует фиалковый корень. Ни волнения в Польше, ни покушение на государя, ни споры об эмансипации не нашли отражения в дневнике — только чем кормили, во что играли, в котором часу спать укладывали...
О князе Сергее Владимировиче Голицыне знаем немного. Считай — ничего не знаем. Он из прекрасного семейства, известного до двадцатого колена. В роду много знаменитостей. Прабабка Наталья Петровна — прообраз «Пиковой дамы». Бабушка Наталья Федоровна — лермонтовская «загадка НФИ». Раскидистое родовое древо: виноградари и полководцы, сановники и профессора, историки и писатели...
Сергей Владимирович был тоже кем-то вроде писателя. Похоже, дочь стала главным его произведением. Об остальном — вскользь. В Москве князь с семьей снимал маленькую «дурацкую квартиру» невдалеке от Бутырок. Посещал артистический кружок, играл в карты, сочинял шахматные этюды. На лето уезжали во Владимир, под Мстеру. Гуляли, ходили по грибы, князь стрелял из ружья в полдень и вечером, отпугивая ястребов. Нет, не составить по этому дневнику портрета эпохи: «Нынче в первый раз начала узнавать свое имя и оборачиваться, когда меня зовут».
Зачем он писал этот дневник? По той же причине, что и я.
Позднее отцовство спасительно для человека, почувствовавшего себя последним, крайним в роду. Все старшие ушли — и ты вдруг встал в затылок уходящей в никуда очереди, где за твоей спиной уже никого. Вдруг пропал смысл жизни. Какой смысл — если никого за тобой нет...
Рождение Юлии развернуло меня на сто восемьдесят градусов. Не меня одного — всю эту скорбную очередь: подтянувшись и повеселев, она теперь шла за моей дочкой, поддерживая ее... В ночь перед родами жене явилась покойная бабушка и сказала, что все будет хорошо. А я, незадолго до того простившийся с дедом, с удивлением обнаружил, что все эпизоды его смерти прокручиваются передо мною, как на кинопленке, сзаду наперед, — в жизни правнучки. Последний вздох, предсмертная горячка, влажная постель, немощь, неустойчивые шаги — все, что вело там к концу, здесь развертывалось из начала!
Первый взгляд на младенца: все ли на месте? Потом рассматриваешь: на кого похожа? Я разглядел, что большой палец на одной ножке меньше, чем на другой, — и похолодел: вдруг будет хромать? А потом обнаружил у себя тот же самый непорядок — и обрадовался. Все это глупые страхи: слышит ли? видит? почему третий день не какает? — наполняют радостью жизнь отца, который заново учится жить и понимать себя, научаясь понимать ребенка.
Я начинаю любить тех, кто меня любит
Понедельник, 15 марта 1872 г., 204-й день.
«Погода стоит прехолодная... Ночью я часто кашляла. Отец приходил ко мне в начале 10-го часа и гулял со мной по комнатам < ... >.
Перед обедом у меня очень озябли ноги: отец подержал одну в теплой руке своей, и когда он отнял руку, то я показала ему другую, чтобы согрел и ее...»
У немолодых отцов часто получаются необыкновенные дети.
Князь Сергей Владимирович об этом не задумывался, он просто играл с дочкой. В семь месяцев тешились серебряным стаканчиком: всякий раз как отец показывал его дочке, она открывала рот, потому что привыкла пить из него молоко. О таком же стаканчике, придающем драгоценный вкус молоку, писал Набоков. В девять, громко смеясь, играли с чулочком в «тю-тю» (на детском языке — спрятался). А в два года — с маской, которой Христина сначала побаивалась, но увидев, что это просто вырезанная и выкрашенная бумага, стала примерять ее на всех окружающих. Очень нравились Христине часы-ходики с кукушкой. Отец делал фокус с кукушкой, приказывая ей бить на счет «раз, два, три!» и замолкнуть, когда прокукует девять раз.
Няня при этом ставила кукушку в пример послушания.
В воскресенье, 22 октября, на 542-й день, произошло примечательное событие: отец нарисовал первые буквы азбуки и дочка быстро научилась их различать. Еще из дневника часто слышится музыка: скрипка, пианино, шарманка...
Моя дочка запела в четыре месяца. Пение было столь настойчивым, что я побежал к психологам, но в ответ не услышал ничего определенного. Скорее всего ей просто хорошо.
Она пела непрерывно до пяти месяцев, а потом так же неожиданно перестала и начала прыгать. Потом стала ползать по всему дому, забираясь бог знает куда. Чаще всего — под дубовый стол, старинный, которому больше ста лет, он сверстник князя Сергея Владимировича, под ним ползало столько народу, что в его выемках, трещинах, перекладинах наверняка остались какие-то младенческие послания потомкам — бумажки, бусинки, перышки...
Потом стали учиться говорить.
Я говорил: «Па-па».
— А-ка-ка, — отвечала она.
— Ах, какая, — говорил я. — Скажи «па-па».
— А-ба.
Я обижался, думая, что она мне предпочитает бабушку, еще не зная, что «аба» на иврите означает отец. Юлия знает множество языков, она умнее меня.
Я рисую портрет отца
Середа, 23 марта 1874 г., 1059-й день.
«... За обедней меня причастили, и за этим торжеством я вела себя не очень прилично: во-первых, когда меня поднесли к чаше, то я попятилась назад, закричав: «Не! He!», а во-вторых, у креста, когда священник поздравил меня с принятием святых таинств и поклонился мне, то я преважно протянула ему руку, поцеловать которую он не догадался.
... Ложась спать, я много говорила об отце, спрашивая, скоро ли он приедет. Рисовала его портрет и говорила: «Вот я сделала нехорошего отца, а теперь сделаю хорошего»...
Есть такая теория, что любящие ребенок и взрослый отражаются друг в друге. Благодаря дневнику можно увидеть не только дочку глазами любящего отца, но и отца, каким он предстает в жизни дочери. Не сохранилось ни фотографии князя Сергея Владимировича, ни портрета, но я и без того ясно его вижу.
Как и у меня, у него седая борода. Он отягощен прожитым, дурными привычками, болячками. Кряхтит по утрам, кашляет, часто у него болит спина, а надо плясать мазурку. У него старинные приятели и воспоминания о неискупленных грехах.
Когда Христина вырастет и прочтет свой дневник, лучше поймет всех упомянутых там в связи с нею — маму, бабушек, теток, крестных, горничных, почтмейстеров — близких и далеких, и заново полюбит их. Но прежде и больше всех — отца, которого к тому времени уже не будет.
Зачем он описывал все эти 1526 первых дней от рождества Христины? Зачем заставлял вести дневник жену, когда отлучался по делам? «Жизнь наша продолжает течь однообразно, — выведено ее круглым почерком, красными чернилами. — Нынче опять не случилось ничего, достойного перейти в потомство... Вечером плясали, играли, пили чай, ели орехи»...
И вся жизнь? И ничего достойного?
О матери. «У нее очень болит правая грудь, и когда я сосу ее, боль делается — невыносимой. Тем больше я должна буду ценить и любить мою мать».
О ближних. «Какая несносная моя няня. Ни в чем не знает она умеренности: ест, так объестся, квас готова пить ушатами. Начнет мыться, так всю воду, весь пар и жар готова потребить на себя одну. Перессорилась со всеми... Впрочем, надо брать в людях то, что в них хорошо, снисходя к их недостаткам».
О будущем супружестве. «Лишь бы мы были хорошими людьми и любили друг друга».
О будущих детях. «Я буду растить их в презрении всяким предрассудкам».
О себе. «От чувства пользы не может быть покоя, а угрызения совести бывают часто».
О жизни. «Роптать на судьбу стыдно»...
Кому это адресовано? Для кого писался «Дневник Христины»? Она умерла в 1932 году. Родственница ее, Наталья Алексеевна Пузыревская, урожденная Маклакова, диспетчер «Скорой помощи», незадолго до своей смерти передала дневник в «Народный архив», что в старой Москве на Никольской улице, где я и нашел его.
Разбирал с лупой день за днем, пока моя дочка спала, параллельно писал свой дневник. Авось кому-то пригодится...
Ничто не вечно, когда-нибудь всему приходит конец. Слабеет былая мощь, тускнеет слава, развеиваются иллюзии. Остается незыблемым то же, что и всегда — детство, отцовство.
Такая старая страна. Усталая страна.
Но кто сказал, что у нее не может еще родиться ребенок? И начаться новая жизнь — исчисляемая от его рождества?
Анатолий ЦИРУЛЬНИКОВФото Валерия Плотникова, Александра Степанова, Марка Штейнбока, Льва Шерстенникова, Валерия Плотников, Виктора Горячева