Много лет я пребывал в безропотном сознании того, что за границу меня никогда не пустят. И когда в «перестройку» преграды рухнули, комплекс Несбывшегося все равно остался, только уже с другой начинкой: инерцией «железного занавеса», отсутствием «языка», «интеллигентной бедности»...
На ярмарку 
Вероятно, о моем комплексе Несбывшегося проведал Всевышний. Ибо однажды раздался телефонный звонок, и голос, представившийся неким ТОО, сказал:
— Вы ведь коллекционер? Не хотели бы поехать в Италию на ярмарку народных промыслов?
— Что я должен делать?
— Помочь нам собрать достойный товар.
...И вот я уже мотаюсь по городам и весям: из Архангельска и Каргополя привез старинную игрушку, щепных птиц; из Петрозаводска — берестяные украшения, домотканые дорожки; из Кирова, то бишь Вятки, знаменитую «Дымку»; из Углича кукол в старинных нарядах, лоскутные одеяла; богородских медведей-плотников и матрешек...
Весь этот пестрый скарб, снисходительно досмотренный таможней, был запакован в ящики (среди которых я, на всякий случай, поставил и два личных — из своих запасников) и отправлен в Падую. А коробейники, захватив, как и обещали, меня, отправились следом на «рафике».
Душка 
Над Корсо дель Пополо, уводящей в сердце Падуи, протянулись полотнища, которые приглашают на фиесту — так называют здесь ярмарку.
В будни мы торгуем с 15 часов до поздней ночи. В субботу и воскресенье с самого утра. В девять часов уже полно посетителей. Но это вовсе не означает бойкой торговли. И хотя над залом витает самая ходовая итальянская фраза — «куанто косто?» (сколько стоит?), покупает, дай Бог, один из двадцати. Остальные восхищенно цокают, просят раскладывать матрешек, хохоча над процессом их размножения, кивают — «грациа», и отходят к другому развалу.
Мои хозяева паникуют: ежедневной выручки хватает лишь на оплату «Пилигрима», гостиницы для паломников. Но ветераны из Питера и Нижнего, давно изучившие нравы падуанцев, успокаивают: «У них всегда так — сначала присматриваются. А в последние дни все расхватают».
Меня же все больше тревожит мысль: зачем я приехал в Италию? Простоять неделю за прилавком? Мои благодетели считают, что так я отрабатываю свои «подъемные». Если решусь на бунт, то как быть с отъездом? Авантюра с «рафиком» лишила меня возможности иметь льготный «русский» билет сразу в оба конца. И теперь я просто иностранец, для которого обратный билет — в четыре раза дороже!
В таких раздумьях я стоял у развала, когда женский голос произнес по-русски:
— Каждый год бываю на ярмарке. Но таких птиц вижу впервые. Где их мастерят?
Пожилая дама держала в руках щепную птицу с короной-хохолком.
— В Каргополе, — очнулся я. — Есть такой древний городок на Севере. Их называют «птицами счастья».
— Птица счастья? — улыбнулась дама. — Я покупаю ее.
Так я познакомился с профессором-русистом Падуанского университета, потомственной художницей и коллекционером Душкой Аврезе. В тот же день мы сидели в маленьком уютном ресторанчике, куда меня пригласила Душка и где я узнал ее удивительную родословную.
Она из династии дворян-художников Аврезе — знатного итальянского рода, известного в Вероне со времен Ромео и Джульетты. Картины Душки есть во многих музеях мира, в том числе в Эрмитаже. И этот музей ей дороже всего, ибо в Ленинграде прошли лучшие дни ее молодости.
Ее Россия началась с имени, которое она носит чуть ли не с самого рождения, забыв (в полном смысле слова) свое итальянское. Так покорило ее семью русское слово, произнесенное над кроваткой трехлетней девочки подругой ее матери, русской аристократкой.
«Душка, Душечка», — нежно говорила она, не подозревая, что с этой минуты маленькая итальянка станет Душкой. А окончив школу, будет изучать русский язык в Венецианском университете. Победив на конкурсе в Риме, поедет стажироваться в Ленинград. И затем будет снова и снова возвращаться в Россию — к берегам Невы, к ступеням Эрмитажа, в тихие древние городки.
...Для меня в Падуе началась другая жизнь. Отныне в Италии был дом, куда я мог прийти на чашку кофе, поговорить на своем языке. И на следующий день, явившись к Душке, я сказал, что после ярмарки хотел бы какое-то время пожить в Италии.
— У вас есть деньги? — спросила она.
Я признался, что денег мало. Но есть два ящика, в которых — кое-что из моей коллекции: вятский лубок, полховомайданская деревянная утварь, палехские и мстерские шкатулки... На ярмарке я ничего продать не смогу — не позволят компаньоны. А вот если где-нибудь в Падуе?..
— Принесите все это ко мне. Я найду покупателей, — заверила Душка.
Я вышел от нее окрыленный. Сияло солнце. Откуда-то доносились звуки электрогитары, игравшей «К Элизе» Бетховена.
На Пьяцца Мадонна играл светловолосый гитарист. Вокруг него, смеясь и жестикулируя, толпились молодые итальянцы. Гитариста называли Фабрицио. И я слушал его до тех пор, пока, зачехлив гитару, он не ушел с площади.
В руках провидения 
Ярмарка подходила к концу. Торговля шла бойко. Вполне довольные результатом, коробейники не препятствовали моей свободе. И, забрав свой товар, а затем рюкзак с пожитками из «Пилигрима», я отправился на поиски другой гостиницы.
Но... То ли смущали мои потертые джинсы, то ли раздражала странная речь (смесь ломаных англо-франко-итальянских слов), то ли не внушал доверия большой рюкзак — меня не принимали нигде.
Я каким-то образом оказался у вокзала. Сев на скамейку, тупо уставился перед собой. И вдруг осознал, что давно уже смотрю на серое четырехэтажное здание, что напротив, а вернее, на его вывеску: «Отель Монако» (Монах). Я встал и перешел дорогу. То, что произошло дальше, еще больше укрепило в сознании, что моя судьба в руках Провидения. Завидев усталого человека с рюкзаком, стоящий у дверей гостиницы седой джентльмен вдруг стал манить меня к себе. Когда же я оказался рядом, он открыл передо мной дверь и, войдя следом, сказал по-итальянски: «Добрый вечер, синьор. Вам нужен дешевый номер? Возьмите восьмидесятый». Как ни странно, я все понял. Он снял со стены ключ и вложил в мою руку. Я поднялся на последний этаж, открыл номер, вошел в темную душную комнату, поднял оконные жалюзи и... оказался на крыше.
То была мансарда. Но здесь было все, что надо: умывальник, розетка для кипятильника и потрясающий вид на Падую.
...Перед отъездом в Италию я открыл альбом одного из первых живописцев Возрождения — флорентийца Джотто, чтобы еще раз убедиться: лучшие свои фрески он создал в Падуе. Приглашенный падуанским банкиром Энрико Скровеньи, который на развалинах древнеримской арены воздвиг свою домовую церковь, Джотто расписал ее так, что она стала сокровищницей.
На второй день приезда в Падую, сбежав с ярмарки, я отправился взглянуть своими глазами на фрески Джотто. Но вход в капеллу дель Арена оказался для меня слишком дорог. И я ушел ни с чем, решив что приду сюда, когда стану немного богаче.
И вот этот час настал. Утром я позвонил Душке и услышал: «Приходите, будут покупатели».
Покупателями оказались граф и графиня — владельцы дома, в котором жила Душка. Они пришли с детьми и прислугой, наполнив шумом торжественно-коллекционную обстановку квартиры. Я принялся расставлять на дубовом паркете усатых каргопольских Полканов, румяных дымковских барынек, расписных матрешек, берестяную посуду... Граф, сидя в кресле, то ли изумленно, то ли с недоумением взирал на этот живописный базар и на свою графиню, которая вместе с детьми ползала на коленках посреди русской экзотики. Душка называла бешеные (по сравнению с ярмарочными) цены, но графиня и не думала торговаться. Через десять минут графу был предъявлен счет на круглую сумму. Он расплатился, и я почувствовал себя богатым.
— А теперь пойдемте к Адриане, в магазин русского искусства, — предложила Душка. — Возьмите с собой все, что осталось.
И мы отправились в магазин «Валентино», который держал известный падуанский антиквар и, конечно, друг Душки — Антонио. Год назад Антонио разбил паралич, и все дела вела Адриана, его жена.
«Валентино» оказался небольшим, но очень респектабельным салоном, уставленным поистине музейными вещами: иконами, окладами, старинными ювелирными изделиями... И мне стало неловко за вещи, которые я принес в это царство раритетов. Смущаясь, я буквально вывалил все на прилавок.
Хозяйка, сероглазая женщина лет сорока, щебетавшая о чем-то с Душкой, весело взглянула на мои сокровища. И сказала: «Миллион».
— Она предлагает за все оптом — миллион лир. Вы не согласны?
— Согласен, — тихо сказал я.
Адриана написала сумму на бумажке и показала ее седому человеку, неподвижно сидевшему в инвалидной коляске, но следившему за ней живыми горячими глазами. Я понял, что это муж Адрианы.
Антонио что-то прошептал, а Адриана назвала окончательную сумму.
— Он дает 800 тысяч, — перевела Душка.
Я стал миллионером.
Дворянское гнездо 
В университете закончилась весенняя сессия, и Душка, как обычно, уезжала на лето в свое родовое имение под Вероной. Я зашел к ней попрощаться. Она укладывала вещи и вдруг предложила:
— Хотите прогуляться со мной? Увидите мои пенаты. А обратно вернетесь поездом.
Я сел рядом с ней в маленькую «Форд-Фиесту» и наблюдал, как лихо шестидесятипятилетняя женщина ведет машину. Но когда, вынырнув на открытое шоссе, Душка еще прибавила, я взглянул на спидометр, и у меня пробежал мороз по коже: мы летели со скоростью 200 километров в час!
И мной овладело ощущение стремительно-радостного движения, в котором все совершенно: машина — быстрая, как «Форд», и праздничная, как «Фиеста»; женщина за рулем — современная, как Душка, и древняя — как Аврезе; и я, ощущающий в себе счастливую гармонию...
Владение Душки оказалось именно родовой усадьбой — двухэтажный старинный дом, флигель для прислуги и виноградарей, гараж, конюшня. Рядом, на пригорке, стояла маленькая капелла, построенная и расписанная прадедом Душки, архитектором и художником. Впрочем, художниками были все мужчины из рода Аврезе.
Дом полон картин: в спальнях, гостиной и столовой, даже на кухне висят полотна разных душкиных предков. Ее же собственные вещи помещаются на стенах вдоль лестниц — главным образом, портреты.
Душка подвела меня к своей матери, девяностолетней даме, сохранившей гордую осанку Аврезе. За ней присматривала молодая горничная. Она же принесла нам обед. Бифштекс с кровью и спаржа подавались на саксонском фарфоре; красное и белое вино наливалось из оплетенных бутылей в ледяной хрусталь.
Ночью луна высвечивала картину, висевшую прямо напротив: кто-то из художников Аврезе оставил для потомков образ своей Мадонны, женщины ослепительной красоты. Я смотрел на нее и вспоминал стихи любимого поэта, который никогда не был в Италии:
Графиня Эмилия —
Белее, чем лилия,
Стройней ее талии
В мире не встретится.
И небо Италии
В глазах ее светится.