ФАНЕРНОЕ СЧАСТЬЕ ТАТЬЯНЫ НАЗАРЕНКО

Последний цикл работ художницы Татьяны Назаренко — «Переход» — произвел настоящий фурор не только в Москве. 170 колоритных фигур-обманок, списанных с типичных представителей московских переходов, объездили всю Европу. Сейчас остановились в Национальном музее в Вашингтоне. Критики хвалят, журналисты ищут встреч, а собратья по цеху как всегда завидуют...

— Татьяна, в Москве в свое время о «Переходе» говорили много и разное. Слишком уж необычно. Как такая идея в голову пришла?
— Говорят, что Суриков написал «Боярыню Морозову» потому, что увидел черную ворону на снегу, а кто-то написал что-то, потому что увидел тень, все это выдумки. Хотя и ворона, и тень вполне могут послужить аккордной точкой. Если я скажу, что стала делать «Переход» потому, что мне из Америки прислали мои картины запакованными в отличную фанеру, которую жалко было выбросить, и я использовала ее вместо холста — это полуправда. Сначала я написала на фанере подругу. Отлично получилось. Потом каких-то гармонистов, мужиков написала, вырезала и поставила у крыльца на даче. Соседи заходили во двор, здоровались с ними. Другой «вороной» было то, что в Третьяковке мне под выставку выделили два зала. Чем их заполнить? Писать какие-то картины? А потом куда их девать? В общем, вот так и пришла идея с фигурами-обманками. Я решила, что это должны быть персонажи московских переходов. Специально бывала в переходах, искала типажи.

Когда моя выставка демонстрировалась в Германии, в одном из уличных переходов, двое прохожих заинтересовались: что это? кто это? Им отвечают: художница из Москвы. «Из какой Москвы? — возмутились они. — Вот эти музыканты играют здесь, за углом». Я не поленилась, пошла. Точно! Мексиканцы, которые играли летом у нас на Арбате и которых я нарисовала, теперь сидели здесь. В тех же пончо. Мистика! А в Штутгарте я встретила двух русских музыкантов и пригласила их в музей на свою выставку в качестве «живых экспонатов». Перед этим ужасно комплексовала: другие художники выставили крутой авангард. А у меня какие-то фигуры. Думала, будет провал. Но в моем зале собралась толпа...

— Успех, как известно, имеет и свои минусы. Сплетни, зависть...
— У меня в юности была подруга, которая говорила: «Как бы я хотела жить такой жизнью, как у тебя. Ничего не делаешь, а тебя все знают, приглашают, за границу ездишь...» Человек почему-то устроен так, что видит только парадную сторону твоей жизни. С завистью я столкнулась очень давно. Это уже стало неотъемлемой частью моей жизни, и я привыкла не обращать на это внимания.

Начало моего пути — это цепь счастливых случайностей. Например, то, как я попала в художественную школу. Родители собирались на Сахалин, к месту службы отца, а меня, видно, им не очень хотелось брать с собой. И будто специально для них передают по радио объявление о наборе детей в художественную школу, при которой есть интернат. В Московскую среднюю художественную школу стремились попасть многие дети. Большинство из них занимались в кружках, брали уроки, а я даже не знала, чем акварельная краска отличается от масляной. Все мое художество сводилось к рисованию куколок на уроках. Но меня приняли.

А потом был Суриковский, который я окончила, и мне предложили там остаться, ассистировать профессору. Мне хватило ума отказаться. Ну какой я преподаватель в двадцать с чем-то лет! С радостью я пошла работать в мастерские Академии художеств. Мой руководитель сказал, что нужно попробовать написать что-то значимое, подняться над собой. Я поняла это в прямом смысле и задумала огромную по размеру работу «Казнь народовольцев». Судьба мне как раз в то время подарила встречу с писателем Юрием Давыдовым, который писал о народовольцах и рассказывал о них как о своих соседях или родственниках. Как раз когда я писала эту картину, советские танки вошли в Чехословакию. И мне хотелось сказать людям: ничего в нашей жизни в лучшую сторону не изменилось. Когда мой руководитель увидел «Народовольцев», он с ужасом сказал: «Таня, ты забыла все, чему тебя учили». И в Академии картина никому не понравилась. Но в то время готовилась выставка молодых художников, где не хватало, как казалось организаторам, какого-то монументального полотна. И люди из горкома, обкома комсомола посмотрели картину и неожиданно дали мне премию Ленинского комсомола. После этого все друзья от меня отвернулись. Мне на всю жизнь запомнилось, как я приглашаю друга «премию обмыть», а он в ответ: «Я к этому не хочу быть причастным». В то время у нас считалось неприличным получить какую-либо премию.

— В те годы картины писались как иносказательное послание?
— Конечно. Мы их называли — «с фигой в кармане». Так рождались на полотнах у моих друзей сильные животные, которые плакали не то слезами, не то кровью. Так рождалась моя «Циркачка»: я в каком-то линялом лифчике и трусиках иду по канату, над головами бюрократов, которые всегда знают, что можно, а что нельзя. Но я-то все равно выше их. В моей мастерской было много таких «посланий». Позже они реабилитировали меня в глазах друзей. Я, уже лауреат, повесила их на следующей выставке, но картины, естественно, сняли по идейным соображениям. Меня часто спрашивали: «Перестройка тебя изменила?» Нет. Я как писала о том, что меня волнует, так и пишу. Изменилось отношение к искусству. Художник сделал выставку — и все задают один вопрос: «Что-нибудь продал?»

Где-то в 89-м — 90-м иностранцы скупали у русских художников все. Эти два-три года для многих были поистине золотым временем. Многие заработали за это время столько, сколько не заработали за всю предыдущую жизнь.

— Но ведь и сколько жульничества было, скольких доверчивых натур облапошили...
— И я в их числе. Меня в те годы пригласили в Америку, обещали выставку, я вывезла много работ, на которые поставили большие цены. За это я подарила организатору хорошую картину. Меня прилично принимали, знакомили с какими-то людьми, водили в рестораны, мы летали в Сан-Франциско, и все это до копейки, оказывается, заносили мне в счет. А потом его предъявили — 26 тысяч долларов! Сказали: пока не оплачу, картин не увижу. Конечно, у меня таких денег не было. И я стала понимать, что за этим стоит какая-то мафия. Мне стало страшно. Сижу я в чужой комнате и представляю, как приходят сейчас эти люди ко мне и делают со мной что хотят. В страхе смотрю на дверную цепочку, а она... поднимается! Как в фильмах Хичкока... Это воспаленное воображение довело меня до крайностей. И из этого позже родилась картина «Трапеза»: голова на блюде, а вокруг чудовища. Сейчас я с удовольствием вспоминаю то время. Я ездила по миру, была свободной, счастливой. И эти неприятности послужили не только уроком, но во многом и рекламой. Организатор выставки позже на чем-то попался, его посадили, часть картин мне вернули, а часть попала в дома, где их видят и они до сих пор привлекают внимание.

— Признайтесь, эффектной женщине, если, конечно, она не дура, легче достичь успехов, чем мужчине?
— Легче. И нужно быть действительно дурой, чтобы этого не понимать и не пользоваться этим. Но большинство художниц почему-то считают позволительным быть неряшливыми, небрежно одеваются, ходят с грязными волосами. Я себе такой роскоши не позволяю. Если ты художница, у тебя должен быть вкус и ты должна понимать, что красиво, а что безвкусно.

Для достижения каких-то деловых целей я никогда собой не торговала. Я воспитана бабушкой в пуританских традициях. Она меня воспитывала, пока родители были на Сахалине, возила меня в художественную школу, на этюды, была моим первым зрителем, воспитала Николку, моего первого сына. И если я задерживалась на свидании, то знала, что бабушка очень волнуется, стоит на морозе у подъезда, вглядывается в темноту. Когда я надумала выйти замуж, то сказала бабушке: «Если ты не хочешь, если тебе будет трудно без меня и ты умрешь — я замуж не выйду». Но она разрешила. А сейчас я замужем второй раз.

— С художниками жить ужасно трудно. У них так часто бывают депрессии. Как вы из них выходите?
— Ну, выпьешь водочки, кто-нибудь позвонит, поговорим, кто-нибудь пригласит на выставку, а отказать вроде неудобно. По-разному выхожу. Вот в сорок с лишним родила второго сына. Во многом это было мое спасение, бегство от проблем.

— Объясните мне такую вещь: почему сейчас на выставках, в том же ЦДХ, художники сидят в своих залах и «квасят»?
— Это мы переняли с Запада. Но там на презентации наливают по чуть-чуть, и ходи с этим стаканчиком хоть целый вечер. У нас же презентация растягивается чуть ли не на весь срок выставки, к тому же у русских, как вы знаете, не принято наливать по чуть-чуть. Ты пригласил друзей, а вдруг им твои картины не понравятся? А когда нальешь пощедрее, то картины уже видятся как-то иначе.

— Таня, вы живете в двухкомнатной квартире, не пишете конъюнктурных работ и, в общем-то, действительно человек не богатый. Шилов вон завален заказами. Почему бы и вам не писать портреты? Богатые заказчики хорошо платят...
— Я бы писала, если бы просили... А потом портрет — это такая вещь, что удовлетворение должно быть обоюдным. И заказчик должен быть доволен, и художник. А я смотрю на портреты, сделанные Шиловым, и вижу, что это пошло. Правда, хозяева не видят, что это плохо. Они видят, как выписаны их норка или бриллиант.

У Шилова есть возможность принимать богатых людей, создавать им условия, писать портреты, а у меня этой возможности нет. И я занимаюсь другим. Но что меня по-настоящему раздражает, так это то, что он, по-моему, единственный во всем мире художник, который при жизни имеет музей имени себя. И это в городе, где так мало музеев. У нас даже нет музея современного искусства. В Третьяковке все наше искусство заканчивается 30-ми годами. И когда Петер Людвиг, известный коллекционер, предложил в дар Москве часть своей коллекции, от нее отказались — негде разместить. Я понимаю, что всегда были, есть и будут придворные художники. Но когда вкусовщина распространяется в государственном масштабе, это плохо. И вообще я удивляюсь, почему у сильных мира сего такой плохой вкус? Может, им просто некогда пристальнее посмотреть на творения приближенных? Вы бы видели, какие плохие портреты висят в Америке в Белом доме!

— Известность к вам пришла в 22 года, в 25 вас приняли в Союз художников — невиданное по тем временам дело, вы единственная русская художница, которая выставляется в Национальном музее в Вашингтоне, но отчего такая тоска и грусть в глазах, почему такие картины грустные?
— Не все в жизни складывается так, как хочется. Вот я когда-то писала «Пугачева». Хорошая получилась картина. Ее хотели купить многие музеи. Я не продала. Не люблю с картинами расставаться, жалко очень. В музее она так бы и простояла всю жизнь где-нибудь в запаснике. А у меня в мастерской она висит, я на нее смотрю, гости смотрят. Но недавно мы провожали в последний путь коллегу, в зале стояли его работы, и я думала: куда сейчас родственники денут их? Купить — никто не купит, выбросить — рука не поднимется, хранить негде. И куда денут моего «Пугачева»? Может, зря не продала когда-то? Я ужасно сомневающийся человек. Мне так мешает это жить. И вечные сомнения, помноженные на мое богатое воображение, наверное, и отражаются в глазах тоской. Хотя и это не объяснение. Жизнь вообще трудно объяснить.

На фото А. Басалаева:

• «Я хотела стать скульптором. Но для Дейнеки, который возглавлял тогда монументальное отделение, девушка в мастерской была сродни женщине на корабле. Я не стала его искушать».
• «У меня нет самолюбования. Просто мне хочется сказать, что я одна из толпы».
• Небрежно одеваться она не позволяет себе даже дома.
• Рассказывают, что некоторые зрители специально приходили на выставку Татьяны Назаренко, чтобы найти в «Переходе» себя и своих знакомых.