НЕПРИСТУПНАЯ ЧУРСИНА

Ее знают все. Но о ней ничего не знают

Мой отец, молодой офицер, с 19-летней женой жил в Риге. С самого начала войны папа ушел на фронт, мама — к своим, в город Великие Луки, где на перекладных, где пешком. И под Псковом, в местечке Груздово, где стоят сказочные дубовые рощи, — я родилась.

Так, отступая, мы добрались до Сталинабада (Душанбе), где мама, как и в Риге, работала в госпитале, а в 46-м нас там нашел отец.

Во время бегства уже от Великих Лук мы попали под бомбежку. Все разбежались, попрятались. А когда немцы улетели, выяснилось, что я пропала. Мама думала, что я у бабушки, бабушка — что я на руках своих теток, младших маминых сестер. Мама побежала к подводе, на которой мы ехали, услышала из-под земли писк и откопала меня.

Семь лет мы жили в Тбилиси. Два года — в Батуми. В Грузии я пошла в школу. Я читала и говорила на грузинском. Потом Камчатка, Чукотка. Обычная офицерская семья. Школу я оканчивала и среднюю и музыкальную в Великих Луках, где и сейчас живут мои родители.

Я приехала поступать в Москву в авиационный институт. Школу я окончила с медалью, и сомнений в правильности выбранного пути у меня не было. Я мечтала о самолетах, на худой конец — о кораблях. Я без конца их рисовала. Мне и сейчас кажется, когда я вижу современный истребитель, что тогда я рисовала что-то очень похожее.

До экзаменов в авиационный я со своей подругой, очень красивой девочкой, отправилась по столичным театральным вузам. У меня никого в Москве не было, и мы остановились с ней у знакомых ее знакомых в огромной коммуналке на Арбате, где в одной комнате жила семья из пяти человек, куда еще и мы вдвоем поселились.

Поехали во ВГИК, в ГИТИС. Я быстро выучила басню (все же вела в школе литературный кружок), «Девушку и смерть» Горького... Как это обычно бывает, я без всяких расчетов на актерскую карьеру, не дрожа на экзаменах, поступила, а она нет. Но поступила я в Щукинское училище, оно считалось лучшей театральной школой.

Чисто периферийная девочка. Вечно холодные руки. Когда по роли надо было сказать «сука», отводила глаза. Потом у меня сохранялся кавказский акцент. Мне поставили условие — или-или, к третьему курсу я исправилась. Окончила институт с красным дипломом.

Еще зимой, за полгода до диплома, приехал из Ленинграда Павел Хомский и пригасил меня и еще одного парня с нашего курса в Ленинградский театр Ленинского комсомола, обещая хорошие роли. Но последнее слово оставалось за родным Вахтанговским театром.

Я и Элла Шашкова (жена Штирлица в «Семнадцати мгновениях...». — М-К.) работали уборщицами в своем училище, чтобы иметь деньги на жилье (мы с ней снимали комнату), и договорились: если ее берут в театр, я иду туда билетершей. Если меня, то билетершей в Вахтанговский поступает она.

Когда Рубен Николаевич Симонов беседовал со мной, а показ в Вахтанговский я прошла хорошо, я ему сказала о нашем уговоре. Рубен Николаевич — потрясающий человек. Последний из могикан. Такая культура! Такая порода! Камертон для всего театра. Он в равной степени уважительно здоровался и с примой театра, и с вахтершей.

На следующий день вызывает Эллочку Шашкову. Нас взяли в театр актрисами, хотя билетершами мы бы тоже смотрелись.

Я проработала в театре Вахтангова около трех лет, но пришлось с ним расстаться, поскольку мы с Владимиром Александровичем Фетиным решили пожениться. Он уже десять лет снимал на «Ленфильме», хотя квартиры в Ленинграде у него не было, собственно, я тоже в общежитии жила. Это был первый случай в театре, когда актриса с перспективой уезжает из Москвы. Но страсть к столичной жизни во мне не прорезалась. Возможно, и девушкой я тогда была не очень умной... Но ведь и любовь позовет куда хочешь.

Так я в 1966 году переехала в Ленинград.

Все в Москве думали, что я сразу пойду в БДТ. Но я трусиха. Я просидела месяц, второй, третий, наконец отправилась к Товстоногову, и пришла крайне неудачно: надев туфли на высоком каблуке. Товстоногов грустно заметил, что из-за роста он не сможет подобрать мне партнера, после чего я свалила на себя и на него вешалку. Утонула в кресле. Он говорил со мной, наверное, так, как говорил со всеми, — сквозь «брезгливо» опущенную губу. Нет, не смогла бы я работать у него в театре. Потом, когда в Москву уехала Доронина, Роза Сирота, его знаменитая помощница, мне звонила: «Людочка, мы начали репетировать «Оптимистическую трагедию»! А я пошла на договор в Театр имени Пушкина, в Александринку, в спектакль «Дети Солнца». А трудовую книжку сдала на «Ленфильм».

Я не люблю, когда меня хвалят на репетиции, но и теряюсь, когда на репетиции кричат. Еще и потому я не пошла к Товстоногову, что его облик заранее предполагал, что щадить он меня не будет (хотя десятки прекрасных артистов научились этого не замечать в своем талантливом руководителе). Мне мой друг Олег Борисов говорил: «Да ты что, оставайся. Мы же терпим».

За восемнадцать лет жизни в Ленинграде я большую часть времени проработала в Москве, но для всех и, что самое удивительное, для себя самой я, окончившая институт в Москве и уже четырнадцать сезонов работающая в Театре Российской Армии, чувствую себя ленинградской актрисой. Может, потому, что с Ленинградом связаны лучшие годы: мобильные, жадные до всего, безрассудные.

Многим казалось, что я не знаю, где булки растут — кинозвезда! Но в жизни все получалось не так. Я была далеко не та балованная успехами дама. Так складывалось, что я всегда тормошила своих мужей, которых надо было кормить, организовывать, направлять, защищать с ними кандидатские, и на это уходила значительная часть моей жизни. Никто из них троих не мог заняться даже обменом квартиры. Друзья говорили: ей бы матерей играть, а она все в любовницах.

Нет у меня двора моего детства. Столько дворов было в жизни. А сколько переездов с квартиры на квартиру. От родного государства за всю жизнь я получила, помимо звания народной артистки СССР, еще однокомнатную квартиру в 27 квадратных метров.

Ощущение, что я внешне смотрюсь неплохо, приходило ко мне очень редко. Сейчас я уже понимаю, что прожила с удачной внешностью. Известный французский балетмейстер обо мне сказал: «В этой актрисе сочетается порода и королевская и деревенская».

Моей заслуги в этом мало. Это от папы, от мамы, может быть, и привнесено занятиями музыкой, танцами. Замечательный оператор Евгений Шапиро мне говорил: «У тебя сложное лицо, ты осторожно снимайся».

В юности я ужасно страдала, что была высокой, потому что мое поколение ростом не отличалось. Ни на каблуки, ни на танцы. Роза Сирота меня спросила: «Людочка, почему вы живете с такими интонациями: извините, что я есть?» Но... это идет от детства. Другое дело, если бы меня с малых лет уверяли, что я хороша, что у меня замечательная фигура, что у меня длина ног, о которой мечтают все модели... А я выросла с комплексом стеснительности, а профессия-то всегда требовала наоборот.

Сейчас я понимаю, что всякая данная тебе оболочка — это дар. И какой он есть, такой есть, им надо дорожить.

Студенткой я даже не могла о себе подумать что-то лестное, потому что рядом были такие московские девочки, на которых я смотрела, как на произведения искусства. Хотя со стороны я тоже наблюдала разные взгляды и слышала как-то такую реплику: «Проходит Чурсина — оглядывается весь Арбат». Но мне всегда казалось, что эти слова не про меня.

И по сей день я не люблю, когда делают много комплиментов. Меня это всегда настораживает. Либо это от плохого воспитания, либо... Комплимент должен быть так же редок и так же точен, ну как неожиданная вспышка грани драгоценного камня.

Иногда я смотрю на себя и думаю — господи, да мне уже 99 лет! — но это происходит только от состояния души. Но если есть ощущение, что ты существуешь НАД жизнью, то и на себя сразу же смотришь другими глазами. Я больше всего себе нравлюсь после спектакля. Когда внутри все разогрето, когда включены все каналы, когда ты настрадаешься и наступает такое долгое застойное состояние — и внешнее и внутреннее.

...Но все же мне всегда хотелось иметь другие глаза.

Хотя я в прозрачном пеньюаре, но под ним бикини. Тогда было немыслимо оказаться перед камерой без одежды. Правда, позже, в фильме «На Гранатовых островах» я снялась обнаженной. Я там играла американскую журналистку. Кто бы еще мог оказаться голой в советском фильме? Потом мой муж, Игорь Андропов, рассказывал, как эти кадры, причем значительно урезанные, смотрело большое начальство.

Сцена происходила в роскошном номере американского отеля, роль которого выполнял еще новый президентский номер Центра международной торговли. Мне говорили, что партнером у меня будет Саша Михайлов, потом — Саша Лазарев, потом объявили, что нашли потрясающего парня с американской внешностью. Но в тот день, когда назначили съемку, он сдавал спектакль, да еще в пять утра он стал папой...

Я лежу на роскошной постели, все готово к съемке, дело идет к трем, а нас в три должны были выселить из номера, и наконец вижу две голые ноги в таких же тапочках, какие были выданы мне, смотрю выше — и вижу мальчика, на вид лет шестнадцати, с испуганными голубыми глазами, со стрижкой, как после армии. Он упал в постель, спазм сплошной. Сняли. Мы тут же нырнули под одеяло, а когда подняли головы, я сказала: «Давайте знакомиться, как вас зовут?». — «Саша». — «А меня тетя Люда».

В «Донской повести» у Евгения Павловича, по-моему, была первая большая драматическая роль, достигающая трагических нот. Мы смешно встретились. Он меня увидел: «Как я с этой дылдой сниматься буду». Я обиделась: «Скамеечку с собой носите». Я зажатая ходила, на кинопробах меня не утвердили. Когда я приехала, Фетин мне велел стать понахальнее и поправиться. С последним в казачьей сытой станице я справилась быстро. После тридцатидвухрублевой стипендии и четвертого курса.

Женя умел шутить, и прежде всего над самим собой. Однажды я пришла на площадку и вижу, что на том месте, где я должна стоять во время съемки, рабочие копают яму. «Что вы делаете?» — поразилась я. Вдруг слышу рядом: «Глубже, глубже копайте, — распоряжается Леонов, — чтобы я повыше казался». Понимая всю мою неготовность к такой роли, невооруженность, и женскую, и профессиональную, он создал и атмосферу, при которой я чувствовала себя не чужой.

Мы вернулись на «Ленфильм», не успев снять финальную сцену, самую сложную, самую трагическую. А я уже осмелела, знала, что отснятый материал неплохой, меня не уволили. Репетируем. Я тогда еще не умела, как нужно, а делала, куда понесет, это потом уже внутри «полицейский» появился, который за мной следил — и по башке, по башке.

Так вот мы с Леоновым лежим, нам лес изобразили, елок накидали, запах, стоны, а я одним глазом — на партнера, другим смотрю — народ собирается. И во время его слов, тихонько: «Женя, у тебя с бороды что-то свисает?» Он понял, подхватил, и наступил тот редкий момент — их всего несколько за всю мою профессиональную жизнь — когда творишь, радостно, даже в самых трагических эпизодах.

Потом я испытала подобное в роли Настасьи Филипповны, когда прибежала на спектакль за пять минут до начала. До этого я «на коленях» стояла перед Достоевским, сама обливалась слезами, жилы рвались, а зритель сидел и шуршал.

В тот вечер я поняла, что Шекспира и Достоевского не надо играть на откровенных искренних эмоциях. Нужно их только наработать. А твоя природа настолько умнее, что когда пересекаешь линию кулис, она моментально все включает.

Конечно, пять минут — мера крайняя, на самом деле подсознание включается с утра, и ты постепенно уже примеряешь роль.

Я смотрела на других актрис не с точки зрения соперничества внешних данных. Меня закрытая сексуальность волновала больше. Я восхищалась Симоной Синьоре, Жанной Моро. Я люблю фильмы Маргариты Тереховой, мне нравится эта актриса, и я не хочу знать, какой у нее характер.

Совершенно гениальная для меня актриса — Екатерина Савинова (помните фильм «Приходите завтра?»). Талант, который может придавить.

... У меня масса родственников. Я единственная в семье, кто прославился. Кончалась съемка, и я забывала, что я актриса. Надо было устраивать, доставать, договариваться. Я отыграла и ухожу. Я не хочу, чтобы меня узнавали. Я не хочу нести никакую тайну.

Нет, не спрашивала я, «кто на свете всех милее?». Может, в годы какие-то совсем незрелые? Но тогда Татьяна Доронина для меня была просто недостижимой красавицей, хотя, правда, про себя я всегда отмечала: «А росточком не вышла».

Я училась на втором курсе, Андрей — на четвертом. Но у нас была одна компания. И хотя он еще не стал тем Мироновым, но мы же видели, как он талантлив, как бесконечен в своих возможностях. Андрей приезжал пробоваться в «Открытую книгу». Мне так хотелось сниматься вместе с ним. Но его не утвердили.

Он резко осуждал меня за все мои заседания в президиумах ЦК комсомола, ЦК профсоюзов. Все считали меня большой активисткой, а я там себя чувствовала белой вороной. Я не понимала этой разницы — комсомольцы говорят на съезде одно, потом перемещаются в гостиницу «Москва» и там начинается нечто противоположное. Андрей говорил, что с работой актрисы эта деятельность несовместима. Я же возражала: «Если никто из нас не будет стараться хоть что-нибудь улучшить в этой жизни...»

Когда, наконец, мы встретились в работе (в телеспектакле по пьесе У. Гибсона «Белые розы, розовые слоны»), я была поражена. Мне казалось, что Андрей может играть абсолютно все, что ему ничего не страшно. И вдруг я увидела, что Андрей волнуется: у него потели руки, возбуждалась кожа на лице. Мне он стал от этого еще милее. Я боюсь актеров с вечным прищуром, от легкого цинизма.

Я отдыхала на Рижском взморье. Мы заранее договорились, что созвонимся, встретимся. 15 августа. Я звоню к нему в гостиницу, вдруг Саша Ширвиндт подходит. Я: «Саша, привет, — это Молли, как у вас дела? Как мой Генри поживает?» (его по роли звали Генри, меня — Молли). Ширвиндт тихо: «А, привет...»

... И пауза.

Так бывает, что по паузе понимаешь все. Такое ощущение, что меня из этой трубки что-то ударило в сердце.

...Я к профессии отношусь странно. Я не поклоняюсь ей, хотя знаю многих актрис, ею одержимых. Они ради роли через многое могут переступить. Мне подобное не дано.

У меня есть свой внутренний кодекс — и женский, и профессиональный, и человеческий. Я никогда не умела, придя на первое свидание с режиссером, подыгрывать ему «в эту роль». И часто от этого страдала.

Меня миновали женские страхи после сорока, ох, ах, это надо уже подтягивать, это откалывать, это наполнять. Страх приходит редко, но приходит и не по поводу лишней морщины, а скорее страх не скукожиться внутри. Я не скрываю свой возраст. Мне моя подруга с завистью говорила: «У тебя такая удобная цифра в паспорте, так легко переделать на семерку». Но это моя жизнь, где каждая секунда и минута прожиты мною и дороги мне.

Фото Л. Шерстенникова и из архива Л. Чурсиной