«Каждый из нас когда-нибудь создавал бункер для другого человека, обволакивая его чувствами и словами любви. И каждый из нас когда-нибудь попадал в такой бункер».
«Александр Комин родился в 1953 году. Работал электриком в больнице. За четыре года он выкопал бункер на глубину 5,5 метра, чтобы помещать туда бомжей и заставлять их работать».
Я читал закадровый текст и титры документального телевизионного фильма «Рабство. История любви». Сидел и думал: а почему же я не удивляюсь?
...Комин держал своих пленниц на привязи в железных ошейниках около двух лет — не удивляюсь. Ну, было, было, видел я это в каком-то американском фильме.
Три человека погибли в этом его подвале, где на ржавой лебедке он спускал еду и поднимал экскременты, где женщины по ночам шили халаты для продажи, а свет там был только электрический, и кирпич клали тоже его «рабы», которых он потом убил, — я опять не удивляюсь. Вот чеченцы, например, тоже держат заложников в яме по полгода, по году. Мы же читаем про это в газетах, не удивляемся...
Комин жил в маленьком городе, где все про всех, казалось бы, знают, он затаскивал людей в подвал, и их потом не искали — снова не удивляюсь. Этому удивляться уже смешно.
Комин избивал женщин шлангом и цепью, он пускал на железную лестницу напряжение в 380 вольт, он умертвил ту, первую, которая заманила в этот гараж всех остальных бездомных и пропащих, — умертвил, вливая ей в горло антифриз. Он сделал им наколки на лице после неудачной попытки побега — «Раб» — для того, чтобы выколоть это слово, нужно около трехсот уколов...
Каждое утро и каждый вечер я хожу на работу мимо вокзала, где полно бомжей. Я заглядываю им в глаза. Они никогда и ничему не удивляются.
Арутюн Джинанян сказал мне на улице, при встрече, когда я брал у него кассету, такие вот примерно слова: «Я фильм для себя делал, не для «Пресс-клуба». Была в жизни одна ситуация, и я вдруг все понял про этот бункер. Я ведь вообще туда ехать не хотел, в этот город, мне было неинтересно, а потом захотел — когда меня бросила женщина и я сам оказался в «бункере».
...«Пресс-клуб» — странная передача. Приходишь, тебе дают билетик с номером твоего кресла. Вернее, ты его вытягиваешь из шляпы. Можешь вытянуть такое место, где люди вокруг тебя кричат, спорят, делают страшные жесты и жуткие гримасы ведущей Кире Прошутинской.
Или можешь вытянуть такое место, где весь вечер надо сидеть с озабоченным лицом и пить воду.
О чем говорить? О чем говорить? О чем говорить?
Одна понятная идея: Комин со своей больной психикой делал примерно то же, что другие, здоровые, делают иначе и проще: вымещал свои мужские комплексы.
Вторая понятная идея: Комин хотел властвовать над людьми.
Третья понятная идея: любовь...
Стоп-стоп. А при чем тут любовь-то? Оказывается, при чем!
Неизвестная Оксана шлет на пейджер «Пресс-клуба»: это красивая история про красивого человека, который искал и нашел свою любовь... Философ Гачев потрясенно говорит о всепрощении русских женщин. Женщина-социолог, нарушая регламент, доказывает, что фильм тенденциозно утверждает стереотип гнусного мужского превосходства в отношениях полов. Журналист Максимов кричит в зал: а почему вы отказываете кому-то в праве любить?
...Что за бред?
Вот Комин затаскивает в бункер очередную жертву, подсыпав в водку какой-то отравы (это его обычный метод), — начало «любви». Вот она, молодая, полная сил девчонка (наверху, между прочим, у нее остался совсем маленький ребенок), начинает искать выход из подвала: Комина надо ублажать. За грязной занавеской, пока остальные две рабыни шьют халаты, Комин доказывает ей свою мужскую состоятельность.
«Я его спрашиваю... ты говорю... как будто решил всем женщинам отомстить навроде говорит этого чтобы женщины подчинялись мне а не я женщинам Я старалась подыгрывать ему, притворялась, что он нравится мне сильно, тоже комплименты ему говорила, хвалила его...»
«Я постоянно там стихи писала Ирина тоже начала и вот когда он читал эти стихи он до такой степени плакал это нужно было видеть только как он плакал ему никогда в жизни никто не писал стихов тут такая молодая симпатичная девчонка пишет этому дяденьке стихи который старше ее в два раза вот он плакал натуральными слезами».
«Сначала он сказал, что если я ему рожу ребенка там то он меня заберет когда ребенку будет 2 — 3 года но я никак не могла забеременеть вот он решил этим шприцем сделать я начала его отговаривать я испугалась что могут быть какие-то последствия...»
«Он только из дома вышел я собралась Настю собрала он мне деньги оставил и бегом на остановку сначала боялась может он меня проверить хочет где-нибудь стоит там ничего нормально пришла в милицию начала рассказывать мне никто не верит...»
Предложение руки и сердца, выход на поверхность, примитивные угрозы типа «я тебя везде достану», подготовка к свадьбе, шприц со спермой, вновь проснувшийся страх, побег...
Гинекологический шприц — единственное, что испугало «девушку его мечты». Да и то с третьего раза. Тут-то вспомнился и подвал, и железные ошейники, и электрический свет, и скрип лебедки...
Впрочем, не судья я высоким эмоциям, не судья я и Оксане, которая шлет на пейджер практически признания в любви «красивому человеку» (одна из бомжих тоже в фильме говорит: сволочь, конечно, но глаза действительно красивые).
Не судья я вообще женскому полу, который не закрывает от этой истории в ужасе лицо руками, а рассуждает, рассуждает, горячо сопереживает, сочувствует и, видимо, действительно что-то там кому-то внутри себя прощает...
Он был титулярный советник, она генеральская дочь... Он был, скажем, киллер или, там, бандит с волевым лицом, или вот, пожалуйста, нате — маньяк... А что? Романтика ведь нужна какая-то?
...Помню, лет двадцать назад был в «Литгазете» очерк Евгения Богата о ленинградском учителе физкультуры, который погиб, защищая на ночной улице женщину от насильников.
Были в этом очерке какие-то очень простые слова...
Они ему говорили: «Сейчас мы будем тебя убивать...» Бытовые детали: голову учителю разбивали бетонной урной. А помню я их почему-то всю жизнь.
В том абсолютно нормативном мире, который существовал вокруг двадцать лет назад, эти тупые детали тупого (даже не садистского, а просто циничного) убийства — потрясали. Очерк Богата содержал гигантский пафос: наши нормы, к которым мы так привыкли, наши внутренние этические нормы перестали действовать!
...Прошло двадцать лет, уже нет ни Евгения Богата, ни тех старых газет и журналов, где какая-нибудь одна статья могла всколыхнуть миллионы, нет того советского нормативного мира.
И вот я сижу в «Пресс-клубе» на низком стульчике, пью воду — один стакан, второй и третий, простая, невкусная такая вода, тридцать градусов на улице, и думаю: о чем же говорить?
О бункере, о выборе, о психоанализе, о нашей жизни — почему-то не получается разговора. Вылезает наружу тот школьный вопрос: а если это любовь? Если ЭТО любовь?
Так вот, если ЭТО любовь — под скрип ржавой лебедки, за этой занавесочкой, на этом диване — тогда я больше никого не люблю. Да, любовь, разумеется, побеждает смерть, но не до такой же степени?
...Почему нормативная советская цивилизация, лишившись своего внешнего каркаса, оставила в нас чувство такой острой пустоты? Разве мы разучились любить, создавать семью, делать добро и помогать друг другу?
Конечно, нет. Просто сегодня любая НОРМАЛЬНОСТЬ стоит очень дорого. Достается трудно. Но как жить без нее? Как на свете без нее прожить?
А раньше простые нормы бытия доставались просто даром.
У нас были не только бесплатная медицина и образование. У нас была бесплатная этика. Бесплатная мораль. Бесплатная любовь.
Хочешь любить? Люби! Государство это поддерживает, пичкает тебя с детства и с ранней юности книгами о настоящей любви, фильмами о высоких чувствах. Хочешь жениться? Женись! За золотые кольца — скидка, на ребенка — пособие, при поликлинике — молочная кухня. Опять сплошной соцреализм.
Когда этот советский реализм ломали, как-то не приходило в голову, что вместе с нормами советского быта (хорошими, но полунищенскими) могут раствориться в воздухе и другие нормы. Те самые, о которых писал Богат.
Тогда, двадцать лет назад, пьяные скоты, не пожалевшие женщину и старика, выглядели в его очерке исчадиями ада.
Сегодня электрик Комин в прямом эфире «Пресс-клуба» выглядит фигурой, так сказать, неоднозначной.
О чем я думаю сейчас непрерывно: зачем его рабы в бункере ко всему прочему шили какие-то халаты? Халаты-то там к чему? Их и упоминают мимоходом, как о нелепой какой-то детали. А халаты эти в жизни Комина и его рабов и были самым главным.
Просто Комин организовал производство. Бизнес. Живые деньги.
И то, что ему понадобились женщины-бомжи для рабского бесплатного труда, понятно. Кому же еще работать в швейном производстве? То, что он использовал их и в прямом женском назначении, тоже понятно. Почему бы нет? Рабыни же. За людей их не считал. Считал скотами. Потому и не напрягался, когда убивал или надевал ошейники.
Маньяк?
Другое дело, что сами рабыни себя животными не считали. А поскольку человек всегда склонен как-то происходящее объяснять, хотя бы себе самому, вот они и объясняли. По-бабьи. Исходя из старых, когда-то заученных правил жизни. Несчастный мужик. («Он об этом сексе мог говорить часами».)
И тут случилось непредсказуемое. Одна из его рабынь оказалась женщиной, которой в бункере, естественно, просто не место. Нашлось живое существо, которое в эту скользкую, полную крови и грязи жизнь не вписалось. Своей волей к жизни это существо просто выперло, вынесло Комина из гаража. Из бункера.
«Он меня вывел сегодня говорит пойдешь домой я не верила я говорю ты наверно шутишь нет говорит я месяц думал все-таки рискую но я тебя заберу не хочу чтоб ты тут страдала мучилась твою жизнь не хочу губить потом говорит выйди попрощайся с женщинами все говорит я Иринку забираю больше она здесь никогда не будет я женюсь на ней...»
Крепкий хозяйственник Комин, бизнесмен, конструктор-самоучка (сколько у него технических приспособлений в бункере, собьешься со счета), хороший организатор (сколько народу уговорил), коммерсант (наладил сбыт халатов), при этом социалист-утопист (гаражный кооператив, в котором он состоял, назывался, знаете как — «Идеал»), сломался на той же самой совковой «нормативной» любви. Жениться надумал, «приобрел все необходимое к свадьбе».
Я иду по улице, дышу воздухом и не могу надышаться. Комин липнет к глазам, отражается в витринах, смотрит из каждого телевизора. Всюду он, с вынутой из мозгов маленькой пружинкой, плоть от плоти, кровь от крови сегодняшнего дня. Я смотрю на крепких ребят, которые стоят вокруг, мне хочется подойти к ним, спросить:
— У вас все нормально, ребята?
Они ответят:
— Нормально...
«Я вот до сих пор жалею что вот у нас с Иринкой не получилось свадьбы я не женился на ней и не доделал до конца вот это все...»
Комин очень хотел детей...
Нам, спрятавшимся от нынешней жизни в свои бункеры, нечего предъявить, кроме детей. Это последнее, за что можно хоть как-то зацепиться, повиснуть между своей внутренней нормой и «ненормальной» реальностью.
А вы говорите — маньяк...
Борис МИНАЕВВ оформлении использованы иллюстрации А. Флоренского из книги «Жестокий романс»