ЧЕЛОВЕК У ГРАММОФОНА

За инородное «хобби» Игнатьич может и накостылять. Граммофоны — его стихия, страсть. В 1907 году в России было полмиллиона «говорящих машин». А сегодня он собрал двести этих акустических реликтов, расселил квартиру по Большой Пушкарской, 47, сделал евроремонт — все за свой счет, естественно, — и прибил табличку у двери: "УЧРЕЖДЕНИЕ КУЛЬТУРЫ. Музей граммофонов и фонографов Дерябкина Владимира, сына Игната, заслуженного артиста России, дрессировщика медведей".

Если человек талантлив, то во всем, за что ни берется. Это он про себя четко знает. Музей такого профиля — первый в стране. Жену оторвал — красавицу. Тоску изливает в стихах и песнях (недавно кассету записал «про жизнь, что полустанком пролетела, на душе побитая эмаль»). Да что стихи, вы попробуйте медведей обучить не дешевым трюкам, а чтобы роли в сценках играли! Изумляя публику, он в первом отделении выходил клоуном (пара была Хлюпин и Дерябкин), во втором — дрессировщиком.

Допустим, не Кио, не Енгибаров, но, представьте, чего стоило заявить о себе самоучке по прозвищу Деряба! Начинал ночным конюхом в цирке на Фонтанке, мотался по гастрольным поездкам из Вологды в Тверь через Туву. Руководитель молодежного коллектива Казимир Бобок словно в воду глядел, надписывая ему фотографию: «Ты будешь большим человеком, но, пока я жив, не жди покоя». Он и не ждал — ушел из Ростова к Филатову, в «Медвежий цирк». И, как колобок, покатился дальше — хотелось своего дела. Создал аттракцион: десять мишек, пять новелл, и уж с ними «бывал в Нью-Йорке и в Маниле, ходил по Токио и трогал Магадан»...

Страсть настигла Дерябкина в 1972-м, в Краснодаре. Для цирковой интермедии «в ресторане» понадобился граммофон. Тогда на лавочках перед домами ненужную утварь выкладывали. Один дедок говорит ему: «Кажись, в сарае у меня лежит эта штука». И точно, вынес дореволюционный аппарат с раструбом. Друзья подивились редкой находке, вдохновленный циркач продолжил поиски. Как-то на глаза ему попалась книжка очерков по истории граммофона. Раскрыл — наткнулся на абзац: «Если собрать воедино все выпускавшиеся модели, мы присутствовали бы на удивительной выставке... ваз, бочек, этажерок, шкафчиков, домиков, часов, автомобилей и даже львов, исторгающих из разинутой пасти чувствительные романсы».

Участь Дерябкина была решена: «Открываю жанр в России!»

Каково ему было возить за собой громоздкие граммофоны по городам и весям! Но голь на выдумки хитра: приварил к фургону для реквизита и животных раму, оборудовал подполье — удобно и от досужих глаз подальше. Нарадоваться не мог, пока фургон с двойным дном не «выдурил» у него в Москве Олег Попов: «Деряба, махнем на ящики!» — посмей возразить. А он в тех ящиках чуть свои сокровища не сгубил. Однажды они под дождь попали, и... Дерябкин заболел, четыре года не мог помыслить о коллекции. Вылечил его Саратов:

— Приехали на гастроли рано утром, город спокойный, чистый, с частным сектором, нутром чую — есть они! Дал объявление в местную газету: «Покупаю граммофоны». За четыре месяца две дюжины принесли!

Дерябкин на заслуженном отдыхе — зрелище не для слабых. Донской казак с повадкой блатаря, по дому ходит в холщовой рубахе и тренировочных (галифе с лампасами — для праздника), ноги — в шерстяных носках и пляжных шлепанцах, на шее и запястьях — золотые цепочки. Легкий матерок сыплется с его губ, как лузга от семечек. На звонок может ответить голосом Ельцина или Горбачева. Усадив гостя в допотопное кресло, тут же упрекнет: «Сломал? Плати!» — и смотрит испытующе. Или мобильный телефон из чужого кармана втихаря вытащит — и доволен. Артист! С попугаем Еремой пересвистывается, а тот бедовый в хозяина — готов долбануть всякого, кто доверчиво сунет палец в клетку.

Ловкость рук и цепкость взгляда — не блажь для коллекционера. Пришли вы, скажем, к знакомому в антикварную лавку, положили глаз на шикарный тумбовый граммофон (такие прежде в богатых домах стояли) и облизываетесь. А как поступил Дерябкин? Незаметно припрятал дверцу и купил вещь со скидкой как недокомплект. Потом, конечно, признался, но сделка-то состоялась!

— Любая коллекция, — с усмешечкой обобщает, — создается через обмен и обман, третьего не дано. Стерильный бизнес — это сказки, мля.

Нынешний «бизнес» Игнатьича — старая мебель, которую он покупает, реставрирует и большей частью меняет на граммофоны; все эти комоды, бюро и козетки, которыми тесно заставлена квартира Дерябкиных. Как только жена терпит его безумное увлечение?

— Как ее сделаешь, так и терпит, — вещает многоопытный бретер, — все решается в первые два дня!

Не верьте, граждане, его напускному цинизму: это любовь, причем взаимная. Иначе уволилась бы воздушная гимнастка Люда из Ростовского цирка, где встретил и взбаламутил ее Дерябкин, отправилась бы с ним и его медведями? Иначе ронял бы он с затаенной гордостью: «А то не видно, что она тоже донских кровей? Такая красота, мля, бывает только у казачек!»

Чего Бог не дал ему, так это дружбы с кистью и резцом, поэтому на ребят-реставраторов то рычит, то молится:

— Пусть иногда наживались, но сколько они восстановили из хлама! Ведь первый мой диван на веранде под дождем гнил в Парголове. Хозяин, угрюмый хмырь, просипел: «Не продается».— «Так пропадет!» — «Ну и что?»... Я думаю: «Убить тебя, сука», — а сам визиточку протягиваю. И вдруг звонит: «Приезжай». Я на машину — вжжж. «Сколько?» — спрашиваю. «Триста...» Е-мое, но делать нечего, аккуратно доставляю в город, а волки-реставраторы тут как тут: «Гони пятихатник, и будет как новый...» Вот он, в крупной резьбе, николаевский ампир, 40-е годы прошлого века. А этот диван, пушкинской эпохи, сын на дворе нашел, когда помойки были побогаче нынешних. Пацан, а уже умел распознать красоту.

— С Володькой все ясно — папины гены, а у тебя, бывшего конюха, откуда тяга к прекрасному?
— Откуда? Из родной станицы Каменской. Мама дружила с семьей главного архитектора, а у него живы были дед-казак и бабуля — высокие, седые, статные. Пригласили меня, мальчишку, в дом, дверь открыли, и в проеме я увидел мебель старинную. Только миг — и его на всю жизнь хватило. На прощание они мне подарили бронзовую чернильницу в стиле рококо. Она долго была со мной, пока в цирке не разменял, к сожалению.

— Как же ты мог с такой реликвией расстаться?
— Подробно не помню. Но, значит, мля, сильно приперло.

На манеже он свое оттрубил, передав эстафету Людмиле с Володькой. Теперь подводит итоги (кассета, книжка с рассказами): «Это не я сочиняю, а цирк через меня, как сквозь раструб граммофона, выплескивается». Дерябкин свои песни выстрадал, поэтому, увидев на экране эстрадную попсу, заводится мгновенно:

— Попал в телевизор, он уже гонит, мля, он улетает, сука, никого, кроме себя, не замечает... Другая беда — апломб из-за выслуги лет. Знаешь, как наши актеры умеют пафосно: «Я отдал театру всю жизнь!» А мой брат сварщиком отработал всю жизнь — кому легче? Понты все это...

«Понты» для него и звания с наградами. Чуть не доигрался, не испортил себе торжество: человеку должны вручать регалии заслуженного артиста России, а он поехал в гараж к приятелю за какой-то шарманкой...

— Пойми, шарманка — уникальный инструмент, по сложности и тонкости устройства — компьютер XIX века. Я от коллеги услышал про нее, подумал — туфта, обычный музыкальный аппарат, а сердце все равно забилось. Попали в пробку, чуть не опоздал на церемонию. Зато шарманка настоящей оказалась, всего второй в моей коллекции. Первую я с Кубани привез, мертвую — оживил. Один грузин мне за нее «бели «Вольга»» предлагал.

— И ты не дрогнул?
— А что бы я сейчас показывал в музее?

Среди других перлов его коллекции — граммофон графа Воронцова, найденный в Ялте, фонограф Эдисона с восковым валиком и алюминиевым раструбом, очень дорогой и редкий для России. Кстати, Эдисона Дерябкин числит предприимчивым везунчиком, над сохранением звука и до него работали:

— Почему я отдаю предпочтение французам? У них был Шарль Кро — разносторонний человек: поэт, музыкант, естествоиспытатель. Моя судьба с ним схожа по талантам. Он первым изложил принцип механической записи звука, но Французская академия его письмо полгода игнорировала (опять, мол, служитель муз стихи прислал). А когда вскрыли, у Эдисона уже стоял фонограф на столе. Француз так расстроился, что вскоре умер...

Восстанавливая историческую справедливость, Дерябкин заказал портрет бедолаги Шарля, он открывает музейную галерею, а потом уж Эдисон, изобретатель граммофона Берлинер, другой талант недооцененный — наш Василий Ребиков.

— Западники утверждают, что в России граммофонов не делали. Еще как делали, поинтереснее, чем у них! Вот модели Ребикова — настенная, с цельнотянутым раструбом, еще — со встроенным рупором. Он не успел их на поток поставить. Французы братья Пате подсуетились, и, пожалуйста, — в Москве открылся магазин, где продавали аппараты их имени. А мостик от граммофона к патефону проложил все-таки Ребиков.

Ущемление российского приоритета для Дерябкина — личная обида. Как истый патриот, он испытывал ее по самым разным поводам:

— Приезжаю, мля, в Новую Зеландию, вижу — продают наши донские арбузы соленые. Это ж детство мое украли! Сразу вспомнилось, как мама их готовила. В подвале бочка стояла: сверху капустка, яблоки моченые — ммм, чудо! Запускаешь ручонку поглубже в ледяную воду и достаешь ма-а-ленький арбузик. Разрезаешь его — вкуснее не бывает... И это спиндили!

— Обидно за державу, Игнатьич?
— Не то слово! Думаю, неужто я у них ничего не украду?! И вот случай: на океанском пляже — место сказочное — собираю перламутровые ракушки. Зелененькие, переливчатые, почти как в сувенирных магазинах. Окликает меня маори. А я только и могу сказать: «Москов циркус», — но это пропуск во всем мире! Ведет он меня к своему сараю, открывает и показывает мешки, набитые ракушками! Они же кушают то, что внутри, а скорлупу сдают. Мой маори опрокидывает мешок, и они посы-ы-пались, отбо-орные... Ну я взял немного. Пригласил его в цирк на представление. А он принес подарок — мешок ракушек, как свою национальную валюту. И я эту валюту вывез испытанным путем — под клеткой с медведями... Возьми раковинку на память.

В Новой Зеландии Дерябкин не только детство вспомнил, но и впервые встретился с «зелеными», защитниками животных. Там они настроены всерьез, на дорогу ложатся под цирковые автобусы.

— И решил я с этим жанром, с дрессурой то есть, вообще заканчивать. Ничего хорошего в ней нет, одна жестокость. С того самого момента, как зверя привезли в цирк и посадили в клетку. Плохо отработал — не кормят, огрызнулся, бросился — бьют. Это отдельная тема, страшная. Но учти, ласковая дрессура — нонсенс. Она сразу повлечет за собой трагедию. Животное, а медведь особенно, работает под страхом наказания. И если кто-то скажет — «ах, эти пусики», — ложь, мля!

...В Туле его медведей увозили на бойню — столько лет они радовали и никому оказались не нужны. За одну ночь погибли шесть артистов расформированной труппы. Уже по дороге домой он написал стихи: