Фильм режиссера Жерара Лозье «Лучшее дело на свете», самая шумная премьера минувшего года во Франции, — своеобразный — с поправкой на время и место действия — римейк нашего 1968 года выпуска «Доживем до понедельника». Современного Мельникова играет Жерар Депардье, бывший «трудный подросток». Свою роль он считает одной из главных в жизни:
Частная жизнь
«Я совершенно не представлял, что такое школа, потому что перестал ходить туда уже в 13 лет. В Шатору, где была моя школа, я учился у жизни — после уроков. И от такой «учебы» до боли хотелось в нормальную школу, где бы можно было чувствовать себя в безопасности и учиться как все. Но как у всех не получалось. Никто не хотел заниматься «безродными» детьми. Да, это было уже тогда. В фильме «Лучшее дело на свете» все это есть, все то, с чем ежедневно сталкиваются учителя и о чем общество знает очень мало. Родители, прошедшие через молодежные выступления 1968 года, не имеют ни малейшего представления о том, чем живут их дети. Те, кому сегодня в фильме по тринадцать лет, эти абсолютно неприкаянные существа, через десять лет напрочь изменят лицо общества, заставят его плясать под свою дудку. Меня не покидает чувство, что мы прогуливаемся около склада с динамитом. В мое время хватало трех «отморозков», чтобы поставить на уши школу и город. Сегодня такие «отморозки» везде. Потому что нет у тринадцатилетних уже никаких ориентиров. Ничего нет. Веры нет. И они чувствуют себя вне жизни... Трагедия в чистом виде, которая начинается как комедия.
Подростки, которые снимались в фильме, — самые настоящие школьники из парижских пригородов. Не из театральных кружков, не из специальных школ. Например, Гарба, маленький малиец из Женвилье, где он живет в двухкомнатной квартире с мачехой, братьями и сестрами... Так вот, преподаватель из театрального училища, которого пригласили для этих подростков, просил их перед камерой, чтобы их раскрепостить, говорить так, как они обычно говорят между собой. Мы с ним долго спорили, потому что, по моему глубокому убеждению, с их словарным запасом в двести слов они ничего сымпровизировать не могут. В лучшем случае получится нечто чуть более художественное, чем телесериал, что не трудно. В конце концов, я пошел к ним на занятия и долго объяснял, почему их выражение «меня, блин, прикалывает» не может передать оттенков чувств. Больше всех был недоволен Гарба: «Зачем нам, блин, все эти «изумительно-великолепно». «А затем,— сказал я ему,— что ты, Гарба, такой не потому что ты мулат, в шесть вечера уже не видно, какого ты цвета. Тебе мешает в жизни не то, какого ты цвета, а то, что она, твоя жизнь, умещается и будет умещаться всего в двух с половиной, блин, словах!»
Меня спас Жионо. Я не умел выразить себя ни в чем. Даже в спорте моя закомплексованность мне мешала. И тут мне попалась «Песня мира» Жионо, написанная восхитительным языком. До этого я ничего не читал, кроме комиксов. Это был шок. Я долгое время вообще боялся открыть рот. А потом, когда из меня вдруг стали выскакивать слова из этой книги, я начал понимать чувства, которые за ними стоят».
Фото из журнала «Nouvel Observateur»