Новое кино Сергея Бодрова
Частная жизнь
Я даже не помню, сколько лет знаю Сергея Бодрова. Он всегда мне нравился. Милый застенчивый заика, высокий, худой, с темными азиатскими глазами («татаро-монгольское иго»), явно одаренный и тайно ранимый, глубокий и амбициозный, очевидно нежный, однако не дающийся, ускользающий, но так и надо с нами, женщинами, якобы желающими быть порабощенными, а на самом деле стремящимися поработить. Сказать «твоя», а про себя засмеяться: «мой».
Он писал пьесы и киносценарии. Многие писали, и были удачливее его. Он уходил в тень и снова появлялся. Потом вдруг стал снимать кино как режиссер, раз от разу все профессиональнее, все лучше, и уже имя было на слуху, и с каждой новой лентой он просыпался все более знаменитым.
Мы еще ездили за грибами в Подмосковье, в деревню, где у него стоял домик-развалюха, перекрикивались счастливо на крепких бурых взгорках и во влажных долинах, усыпанных прелым осенним золотом, когда, раздвинув палкой палую листву, обнаруживали красную головку подосиновика или коричневую боровичка, или россыпь рыжих лис, или вкусно пахнущее светлоголовое семейство опят. А его счастливая звезда уже всходила над дорогой, что поведет в Париж и Калифорнию, к золоту не листьев, а высших киношных наград, но мы пока не знали этого.
Спустя годы он пришел, и я сказала:
— Сережа, я хочу задать вопрос, который может показаться странным, которого я никогда тебе не задавала: о мужчине и женщине, о том, что происходит между ними, — давай поговорим об этом.
— Что же странного, — сказал он в ответ, как обычно, слегка заикаясь.— Ты просто угадала, я как раз начинаю фильм о мужчине и женщине.
— И сам будешь играть главную роль?
— Опять угадала. Вот как ты догадалась? — спросил он.
— Я больше догадалась: что это история твоей любви.
— Конечно, — произнес он, — конечно.
— Это связано с твоей американской женой?
— Нет, не совсем. Нет.
А дальше я молчала и только слушала.
Я буду рассказывать тебе всю правду, как на духу, а потом мы решим, что с этим делать.
Затея вообще дико отважная. Но, с другой стороны, у меня нет иного выхода. Знаешь, как романы нужно писать — так, чтоб было стыдно настолько открываться, так и кино нужно делать, не стесняясь, все рассказывать, хотя будет больно и тебе, и кому-то еще.
Это было тринадцать лет назад. Я снимаю кино в Казахстане. А снимать еще не умею. Снимаю кино о первой любви четырнадцатилетней девочки. И мне дико везет. Сценария практически нету, есть более или менее аура, туманы, ощущения. До той поры все фильмы, которые снимались по моим сценариям, очень мне не нравились, потому что рассказывали историю, и все. А кино нету. А тут нет никакой истории, а вот эта атмосфера, запахи, и я нахожу потрясающую девочку. И она — как американцы говорят: save my head — меня спасла. Она на себе всю эту картину вытянула.
Я не Роман Полански. Для меня четырнадцатилетняя девочка... Она с мамой, и все такое... Но у нас с ней очень были интимные отношения. В плане... ну ты знаешь, это всегда: художник и модель, режиссер и актриса, мужчина и женщина. Между нами большая разница: ей 14, мне 34. Но все, все, вот все ее крупные планы... Там очень много было без слов. Я мог ее обнять, мог поцеловать — немножко еще она была для меня как ребенок. Эротика если и была, то очень глубоко спрятана, потому что все-таки у нас другой менталитет, мы не из той культуры, так скажем. Хотя Набоков и написал «Лолиту», но для нас это все-таки «табу» было. Для меня особенно. Хотя был момент... Но не случилось, и слава богу, что не случилось.
Мы снимаем картину и расстаемся.
Мы видимся спустя три года. Она приезжает в Москву поступать во ВГИК, ее не принимают, мы видимся два часа, ничего не происходит, она возвращается в Алма-Ату. В 17 лет выходит замуж. Рожает ребенка. Я иногда что-то о ней узнаю, спрашиваю. И так проходит 13 лет.
Я еду в Алма-Ату с последней премьерой. Еду на день. Самолет туда и обратно. Я прошу ее найти и приглашаю на премьеру. Она приходит.
Да, а надо сказать, что, когда я представлял там ту картину с ней, она имела необычайный успех. «Огонь в мерцающем сосуде» — писали критики о ней, об этой девочке. «Чеховские интонации» — все она, ее. Моего там ничего нет...
Я видела эту картину. «Сладкий сок внутри травы». Случайно, по телевизору. Может, даже не сначала. Что-то казахское, степное, далекое. Хотела переключить на другую программу. Но зацепило, начала смотреть — и не могла оторваться. Что-то прелестное, невысказанное, исполненное сладкой боли. Когда пошли титры, закричала: Боже, да это же наш Сережка Бодров!
...И вот когда сейчас я представляю свою группу, а я знаю, что она в зале, и говорю, как я связан с Казахстаном, а у меня же там мой ребенок еще, не сын Сергей, а девочка десяти лет...
Значит, я говорю, что у меня с Казахстаном давние связи, та-та-та-та-та, и вот, говорю, первая актриса, которая у меня снималась, она в зале. Она встает и — овации. Больше, чем Олегу Меньшикову. Потому что они все ее знают. Она не актриса. Она работает на фабрике Fillip Morris по рекламе. Но в ней то, что называют вот этим замызганным словом: духовность. Какая-то особенность. Когда видно что-то особенное в человеке. Она это практически не использует. Она снималась еще несколько раз, но как-то так...
Да, а еще три года назад в Америке я летел в самолете. Все замечательно, летим бизнес-классом, рядом со мной мастер по боксу, (бывший) из Казахстана, теперь бизнесмен, удачливый, толковый; разговариваем, он рассказывает про себя, потом спрашивает: а ты чего, кто? Я говорю: вот, снимаю, в Казахстане снимал вот такую картину. И вдруг он хватает мою руку и целует. Я не понимаю. Он говорит: у меня три дочери, это их любимая картина, они говорят, что хотят быть похожими на ту девочку. То есть она какая-то их светлая мечта.
Потом. Мы идем на банкет с членами правительства, там премьер-министр, жена президента, я должен пожать всем руку, а она стоит поодаль. И я к ней подхожу, уже когда почти все кончено, и говорю: Гука, знаешь, что я хочу тебе сказать, когда мы с тобой снимали кино, я тебя очень любил, у нас ничего не получилось, но я хочу, чтоб ты знала. Она поворачивается и плачет. А тут ребенок мой стоит в отдалении, девочка, мама ребенка, сын. И я в их окружении. И меня бьет дрожь. И она уходит.
Я подхожу к ее приятельнице: что такое, что с ней? Она говорит: она тебя любила с 14 лет, все в школе, учителя, подруги были уверены, что вы спите, она поехала в Москву, и когда вернулась, все думали, что она беременна от тебя, она вышла замуж, родила ребенка и через шесть месяцев ушла от мужа, он был наркоман, жизнь у нее очень трудная, сестра на руках, бабушка, вообще семья, которую она должна обеспечивать...
Я улетаю этой же ночью в Париж и звоню ей: сделай мне подарок, я возвращаюсь в Москву тогда-то, прилети на два дня. Она говорит: хорошо. Ну, ей там покупают билеты, и она прилетает. Два дня мы просто вот так лежим, обнявшись, и ничего не происходит, просто говорим. То, что она рассказывает, это даже тяжело пересказывать. Такие пронзительные вещи... Она говорит: я никогда не верила, что ты вернешься. У нее не было отца, они разведены, отчим погиб. Одинокий очень человек. Ты, говорит, отец, мужчина — все.
Я говорю: знаешь, я не был готов к нашей встрече абсолютно, у меня жена, замечательные отношения. Она говорит: у меня никаких иллюзий и не могло быть по этому поводу.
На третий день что-то такое произошло.
А у меня еще х...ня всякая, интервью на радио с сыном вместе...
И это интервью на «Эхе Москвы» я случайно слышала. Слышала, как сын пришел, а отец все запаздывал. Потом появился, сказал, что трудно было проехать по Москве. Ну, Сергей Бодров-младший тоже сейчас в моде. Так что, пока не было Сергея Бодрова-старшего, он держал площадку.
...А я ее беру всюду с собой, не могу же я ее нигде оставить, и на «Эхо Москвы» взял. Мы приходим, ребенок уже разговаривает, я подключаюсь, то-се. Мы выходим... А ребенок ее уже знает по Алма-Ате. И он говорит: о, Гука, ты здесь, ты приехала в командировку? А она смотрит на меня и говорит: да. Потом сказала: я не знала, как с ним разговаривать. Мы идем пить кофе, есть чего-то. Она улетает. Я...
Во-первых, мне кому-то надо рассказать. Во-вторых, у меня с сыном замечательные отношения, и я не могу морочить ему голову. И я ему все рассказываю. Он выслушал, говорит: хорошо, что я не спросил ее, где она остановилась, у меня была такая мысль, но потом я как-то не сделал этого. Он знает про меня все, кое-что на его глазах случалось. Отношения с его мамой — я развелся, и три года он не знал, что я ушел, я был то тут, то там, потом я вернулся в семью, и у нас очень долго продолжались отношения такие кровавые. Вот, и он все это как-то понимает. Я ему говорю: Серег, я ничего не могу поделать, жизнь такая. Он меня слушает и говорит: тебе очень повезло... Эту девочку надо знать. Она чуть постарше его. На три года. Выглядит лет на 17 — 20. Такой тип.
Как ты понимаешь, это для меня оказалось очень серьезно. Хотя я думал, что уже все. Третий раз женат, два ребенка, с женой все хорошо, она еще и товарищ, партнер, что очень важно. Было очень тяжело, это мы прошли. И все начинать сначала?..
Первая мысль была такая: я просто хочу ей помочь. Денег, к сожалению, нет. Я уже не помню, когда у меня было так тяжело с деньгами. Я снимал эту картину что называется label love — за копейки. Расходы все больше и больше, хотя картина продается замечательно. Меня это не волнует, потому что есть предложения работы, и деньги будут. Но сейчас нет... Как помочь? Сделать кино, и этим ее поддержать. Сначала думал: сделать какое-нибудь кино. Но потом: я уже решил делать только то кино, которое умираешь — хочешь сделать, не можешь его не сделать. И я придумал: а очень хорошо может быть, если рассказать нашу историю и самому сыграть. Потому что... Это очень опасно. Это же поганая писательская и режиссерская натура: использовать, использовать. Это моя жизнь, но это и материал. Хочешь хорошо сделать — значит, надо все туда, все туда. Наши секреты, наши интимные вещи, что нельзя выставлять напоказ, — все на продажу. Плохо? Наверное, плохо. Но нету иного выхода. То есть если хочешь что-то сделать, то — своя кровь, пот и все такое.
Я позвонил ей по телефону. Она очень умная. Я все ей сказал. Пауза. Потом она дрожащим голосом: я знала, что так все кончится, мы сделаем кино, и опять мы не увидимся. Потому что это один из вариантов: когда все туда — дальше может быть очень сложно общаться. И я это тоже понимаю. Но я должен придумать так, чтобы это все-таки не кончилось. У нас нету иного способа продолжать. Она умная, она все понимает. Она говорит: ты не оставил мне иного выбора. Я ей говорю: но у меня нет иного выбора.
Я подумала: какая жестокая штука — жизнь. И какая жестокая штука — искусство. Он отдает себе во всем отчет. Она тоже. И оба на это идут. Потому что во всех случаях это — продолжение. Легальное продолжение того, что, возможно, в иных, нелегальных, условиях привело бы к каким-то неестественным, уродливым или совсем уж мучительным формам.
Я спросила его, все ли он контролирует в себе и своей жизни. Он помотал отрицательно головой. Видимо, у нас в мыслях было одно и то же: что он может в очередной раз поломать всю жизнь себе и близким, или... или она может выбрать трагический конец.
...Боюсь. Боюсь. У нее уже была попытка самоубийства. Где-то в 17 лет. Она сильный человек и слабый одновременно. А с другой стороны, она говорит: Сереж, но ты же не можешь теперь меня бросить, я тебя столько ждала. И она права.
А что третий человек в этом треугольнике? Сережина американская жена?
...Она не знает. Но она узнает. Опять же подлая натура режиссерская: это — замечательное объяснение. И она поймет. Можно все, к сожалению. Но трудно продолжать эти отношения и там и тут... Эта двусмысленность ситуации — я так жил уже, это тяжело очень. Но когда ты делаешь кино, и это серьезно, — то это замечательное объяснение.
Я не знаю еще, как закончится. Вроде я придумал все очень хорошо. Я придумал... То есть опять жизнь сама все берет на себя. Перед отъездом в Америку, когда мы с тобой встретились в последний раз, меня чуть не убили. В полдвенадцатого, машин нет, на Кутузовской улице вдруг останавливаются «Жигули», трое людей в них, выходит немой парень лет 35, улыбается, идет ко мне, что-то мычит, я ничего не понимаю, подходит близко и дергает за штанину, что-то спрашивает, я чувствую, что рука его у меня в кармане, и когда она поднимается, я вижу, что денег нету. Я говорю ему: отдавай деньги. Он вытаскивает нож, но не бьет, что странно. Я чуть оборачиваюсь и вижу этот нож, а там еще люди выходят. Испуга нету. Я говорю грубо: ладно, ладно. И два шага делаю на шоссе — никого. Потом останавливается машина, я говорю: отвези меня домой, но денег нет. Ну, он ничего, взял и повез. На следующий день пошел к друзьям в милицию, у меня есть в милиции друзья, а они говорят: ты в рубашке родился, потому что немые — самая жестокая мафия.
Я подумал, что может быть такое хорошее начало: с ножом. Так, до титров.
Я еще придумал, по-моему, очень хорошую штуку. Нельзя, чтоб только по правде, надо обязательно что-то придумать. Значит, какие-то короткие интервью с моими женщинами. Одна говорит: да, хороший, добрый. Другая: подлец, обманул, уехал, не позвонил. Третья говорит: жадный, подарил только то-то, и все. И придумать еще что-то. Преувеличить.
И еще такая линия — чтобы всегда можно было отодвинуть от себя и сказать: нет, это я играю, я этого человека придумал, со мной такого не было, меня не убивали, не резали, и с этой женщиной у меня никогда ничего не было, это мы играем.
Тут он умолк, и мы немного помолчали.
— Вопрос, — засмеялась я, — что мы теперь будем публиковать?
— Не знаю, — рассмеялся он, — это вопрос.
— Если ты разрешаешь мне это печатать, то ничего больше и не надо. А если нет, то я не знаю, что делать. Потому что все другое по сравнению с этим будет мертвее — и для тебя и для меня.
— А если ты придумаешь такую же форму, как в кино? Да собственно, и придумывать ничего не надо. А просто — «Потом он позвонил и сказал: я рассказал тебе сценарий, неужели ты поверила?»
...Так и было.
Он позвонил и сказал: я рассказал тебе сценарий, неужели ты поверила?
Между прочим, раннее детство я провела в Алма-Ате.
Ольга КУЧКИНАФото А. Ланге и кадры из фильма «Сладкий сок внутри травы»