И как это он угадал, что спектакль о войне следует играть марионеткам?
Культура
О спектакле Габриадзе трудно думать, его и вспоминать хочется чувствами — улыбаться, радоваться, но в первую очередь — плакать (ведь и жанр спектакля обозначен односложно — плач). И все-таки — одна мысль: вызванный воспоминаниями о войне, даже конкретно — воспоминаниями о Сталинградской битве, придуманный в дни, и месяцы, и год 50-летия Победы, спектакль Резо Габриадзе «Песня о Волге» мало что скажет о нас и о нашем времени, поскольку он о вечном, — вечном страдании, вечной любви, расставании навек. Поэтому он так прост, что больше всего нуждается в пересказе и описании и меньше всего — в трактовках. Что тут трактовать?! Вспоминаю последние слова Муравья-мамы, говорящей голосом Ахеджаковой, и снова слезы наворачиваются на глаза.
От простого — одушевленности этих кукол, их почти пугающей пронизанности нервными клетками, ниточках жизни, зримых и в буквальном смысле, о чем, кажется, сказали все. До последней мелочи — сыплющегося через крошечное «пулевое» отверстие в «игрушечной» немецкой каске песка, — сыплющегося завораживающе и пронзительно в одно время, что было тоже подмечено всеми, и это неудивительно. (Взыскуя правдоподобия, заметим, что часть публики, которая приходила, — нет, не приходила, а ежевечерне, пять вечеров подряд, набивалась в Малый зал Театра на Красной Пресне, спектакль не видела, а только слышала, и о происходящем на кукольной сцене, скорее, догадывалась по словам; и счастливы были те, кто, не имея билета, мог расположиться на полу перед самым первым рядом.)
Спектакль начинается Прологом — с музыкой, но без слов. Это была первая законченная сцена из «Песни о Волге», и я видел ее, когда Габриадзе еще обитал под крышей Государственного академического театра кукол имени С. В. Образцова. История создания спектакля — прихода Габриадзе в театр, репетиций, не-репетиций, сочинения спектакля, восстания труппы, ухода и отъезда в Петербург — в отличие от самого спектакля толкуется разнобоко. Я был на собрании, когда труппа, в которой действительно много старых актеров (хотя ее средний возраст, конечно, ниже 80 лет, как утверждали тогда самые ревностные защитники Габриадзе), просила Резо уйти из театра. Они устали жить без работы, ждали, когда она начнется, но после двух лет ожидания терпение их оставило. Актеров можно было понять, — жизнь-то проходит. После собрания я оказался едва не единственным зрителем первой сцены еще не готового и до конца, кажется, не сочиненного тогда спектакля — Пролога. Он был как раз об этом — о том, как страшно истекает жизнь, как мало после остается. Сцена длилась, может быть, три, может, пять минут. Я был потрясен. Такое потрясение пережить (во всяком случае, сегодня) в театре, где играют живые актеры, кажется невозможным. Сидя в промороженном закутке Габриадзе в большом образцовском театре — в его мастерской, я, наверное, мог бы смотреть и на эту однорукую куклу, и на сыплющийся песок, на все это вместе бесконечно, сколь бы ни длилось, даже если бы сцена, доходя до конца, снова и снова начиналась сначала. Но она и тогда, и сейчас коротка. А весь спектакль идет час с четвертью, может, чуть дольше.
Может быть, и хорошо, что Резо Габриадзе тогда ушел из театра Образцова и уехал из Москвы в Петербург. Там он поставил свой спектакль. И мы смогли, наконец увидеть «Песню о Волге» о которой так много слышали от него. С Прологом, в котором, как и тогда, только музыка и нет слов. Медленно осыпается песчаный курган — очень медленно, песчинка за песчинкой (быстро-быстро, одна за другой), обнажая такого же «выцветшего», почти белого цвета голову, упокоенную на своей единственной руке. Кукла оживает, поднимается — тоже медленно, поскольку спешить уже поздно и некуда, и начинает осторожно разгребать песок вокруг себя. Все, что он находит — это следы когда-то здесь бывших сражений: ветхое знамя, — все же, несмотря на его полинялость и дыры, можно еще догадаться, что оно было красным, — пронося его перед своими и нашими глазами, он кладет его снова; красную звездочку с чьей-то, наверное, пилотки; немецкую каску — ту самую, из которой сыплется песок, и за этим песком мы одинаково завороженно следим — зрители и кукла, поднявшая эту каску высоко над своей головой; крест — орден с чьей-то груди — он ставит заместо могильного, увенчивая его каской. И только после этого хоронит в песке найденную рядом свою вторую руку и снова ложится в песок и песком себя посыпает. Конец.
Начинается спектакль. Вот персонажи (как они перечислены в программке): Алеша — работник сцены по транспорту, лошадь; Наташа — звезда цирка, лошадь; Пилхас — киевский мастер по мелкому ремонту; немецкий генерал-полковник; Сталин; Горенко — советский генерал; Ангел Алеши; Муравей-мама и другие. Все это главные действующие лица войны; если о существовании некоторых из них мы прежде не догадывались, так это — пробел в нашем зрении, видевшем в небе только самолеты, на земле — только стреляные гильзы, которое судило о потерях, вычитывая о них из сводок советского Информбюро.
Чтобы представление читателей о спектакле сделалось еще более полным, следует привести слова благодарности — тоже из программки: «Автор признателен Марку Шагалу, Марку Аврелию, Леониду Утесову, Шолом Алейхему, советским солдатам, участникам Великой Отечественной войны, чьи интонации звучат в спектакле, а также русскому фольклору...»
Все эти интонации хочется описать. И каждую куклу — ее одежды, манеры, кто из них говорит голосом Андрея Толубеева, самого Резо Габриадзе, Ивана Латышева, Анатолия Равиковича, Николая Лаврова, Лии Ахеджаковой. Как крутится поставленное в центр сцены зеленое эмалированное ведро с вырезанными в нем окошками (в которых — свет и занавесочки), изображая несущийся по просторам России поезд, а с двух сторон ему навстречу и мимо — деревца, заборы, за которыми — свиньи, корыта, домики (мимо, мимо...), привокзальные сортиры — «М» и «Ж», вышки электропередач. Как раненые лошади бредут по полям войны, отыскивая друг друга... Пилхас, рассуждающий накануне начала войны об Амперах и Вольтах («А Вольты еще страшнее Амперов!») и погибающий «22 июня ровно в четыре часа...»
И как это он угадал, что спектакль о войне следует играть марионеткам, поскольку лучше, чем они, никто не сыграет смерть?! Человеку не под силу такая мера правдоподобия смертельной правде. А кукла, которую оставляют руки (для нее эти руки — душа, точно и впрямь разбирающая дорогу во мраке), действительно валится с ног и, безжизненная, деревенеет, то есть снова становится куском дерева, тряпочкой — больше ничем.
Можно долго описывать и долго рассказывать. Но как заставить вас заплакать на прощальных финальных словах Муравьихи-мамы, потерявшей свое дитятко: «Кто же тише нас по земле ходил?!.. Все посчитали... А нас, муравьев, нет...».
Вот Габриадзе это умеет.
Григорий ЗАСЛАВСКИЙ«Независимая газета» —
специально для «Огонька»
Фото Л. Шерстенникова