Столицы
Спроси москвичей: когда последний раз звонили колокола храма Христа Спасителя? Мало кто вспомнит. Но вот пришел в редакцию человек и заявил: «Я — последний звонарь». Фамилия его Воронин. Зовут Виктором Ивановичем. Вот его монолог:
Окончив в 1928 году школу и уразумев социальные правила тех годов, что двери вузов отворяются единственно рабочему человеку, я сразу подался зарабатывать мозоли и очень важный в ту пору профбилет. А когда спустя год цели достиг и, более того, стал комсомольцем, — тогда подал заявление, сдал экзамены и... не был принят.
Истинная причина потом открылась: в те годы, даже если ты сам рабочий, но родитель пребывает в чуждой эпохе касте служащих, то дорога тебе перекрыта. Это было моему разуму вопреки, и я решил справедливость отыскать в Наркомпросе. Вот зачем, в конце августа 1929 года, из Ростова-на-Дону прибыл в Москву.
Теперь самый рассказ. Как я ни мыкался со своей бедой, а рассматривать столицу не забывал: улицы, Кремль, памятники, Страстной монастырь против «Пушкина»... Сухаревка, Зарядье... Брожу и брожу, и вдруг предо мной диво — стоит огромнейший храм, подсказали, Христа Спасителя. Величавый, златоглавый и безмолвный... Вокруг пусто — ни к нему, ни от него. Подошел ближе. Входные двери — размером целые врата! Поднимаюсь ступеньками и пробую. Нет, заперты. Засматриваю сквозь стекла. Никого не вижу. Стучу долго и упорно. Ага, идет какой-то старик и мимикой допрашивает — чего тебе? Я кричу: «Открой, дедуся, хочу спросить...»
Он возится с ключами и наконец приотворяет: «Ну, чиво тебе, архаровец? Збузыкалси, так гутарь и отваливай!»
Вот это да! — судя по говору свой, казачина. И я ему в тон: «Дак ты што, не зузнал свово, донского казака, што-ли!.. Я жа с самово Новочеркасска, столицы казачьей!..»
Строгость с его лица будто сдуло, на нем улыбка. Открывает шире половинку двери, скрипнули петли, он отступает, зовет входить. Захожу, сразу рыскнул глазом вперед, вверх и на окна... И обомлел — расписанный золотом иконостас, всюду и не скажешь сразу какое великолепие, простор и нежный свет. В какой я сказке живу?..
Старик доволен, что угодил. А я, чуть придя в себя, обратил взор на ступеньки впереди:
— Скажи, а што за лестницы?
— Дурак, эта ж на колокольню...
Я намеревался было испросить разрешения, но только махнул рукою, успев бросить:
— Ты, дедусь, постой трошки, а я щас туды и обратно...
Он не успел и руку поднять, как я мелькнул привиденьем. Взбежав наверх, огляделся и ахнул — боже мой, таких колоколов, особенно главной громадины, и во сне не увидеть. Ухватился за язык самого большого, раскачать — поддается слабо, тяжел. Напрягся, уже касаюсь стенок, а не слышу. В чем дело? Бросился к меньшему, тут получается. Подхватил концы соседнего и, вспомнив наставления знакомого звонаря в Ростове, как делать короткий перезвон, пробую: все слышу, тона мелодичные. Опять к большому, раскачал и не слышу... Причину я уразумел не тотчас: число колебаний, исходящих от подобной массы металла, ухо близкое не воспринимает. Так я-то не слышал, а вся Москва, как рассказывали много потом старожилы, все верующие этот голос храма восприняли знамением. Столько лет молчал, а теперь гудит набатом, по обычаю на Руси велит сбираться народу воедину, подает знак не терять веры и надежды. В те минуты, особенно в стародавнем Замоскворечье, как потом мне сказывали, тысячи верующих повставали на колени, благодарно молились.
А дальше — подоспел мой старичина, кое-как отдышался, зацепил меня, еще не слабой рукой залепил оплеуху и заорал:
— Дак, ты што жа наделал, сукин сын!.. Да знаешь ля, што будя!..
И пошел честить. Но я не захотел продолжения, увернувшись, кинулся к лестнице и сбежал прочь.
Вот и все, как было. Я часто спрашиваю себя — так что же, в самом деле, я тогда «наделал»?.. Само собой, мои действия легко почитать за вздор и баловство юнца. Можно и так. Но получился н а б а т!.. И притом п о с л е д н и й!..
А что же понять мне о своей роли в этом деянии? Признаюсь, чем дольше раздумываю, тем вернее готов предположить такое. Оглядываясь на минувшие десятилетия, на весь ход событий в моем отечестве с тех дней до дня нынешнего, я вижу твердую закономерность и неотвратимость моего «озорства». Да, если мы признаем, что всему и всякому — большому и малому — все изначально предначертано в Книге Судеб, — почему же и мне не могли быть внушены те мои действия Вседержителем, без чьей предвечной воли и волос не упадет с головы?