Московский Театр юного зрителя открыл новый сезон премьерой спектакля Камы Гинкаса по повести Чехова "Черный монах". Это первая постановка чеховского текста на театральной сцене. И еще это первый Чехов, поставленный знаменитым режиссером в России: до сих пор Гинкас предпочитал ставить чеховские произведения за границей.
"Я напишу что-нибудь странное",— грозился Чехов, приступая к "Чайке". Тремя годами раньше, начиная "Черного монаха", он ничего такого не обещал, однако повесть написал в высшей мере странную. Но когда критики видели в ней только историю душевной болезни и смерти ученого Коврина, как бы случай из психиатрической практики, Чехов обижался. Кама Гинкас с ним наверняка солидарен.
Между тем сам Гинкас выделяет для себя из Чехова сюжеты, только на первый взгляд не выстраивающиеся в логический ряд,— им уже поставлены в Финляндии "Палата #6", "Дама с собачкой", "Чайка". Объединяет их и "Черного монаха" вот что: человек все время находится на фоне природы. Он рассматривается автором как специфическая часть непостижимого целого, с которым нельзя ни порвать, ни по-настоящему соединиться. Это постоянное ощущение зависимости от внешних ритмов, капризов и сюрпризов и есть род медицины. Вернее, врачебного исследования жизни.
Чеховская природа у Гинкаса совсем не лирична. Сидя на спектакле, невольно обращаешь внимание на то, как часто Чехов фиксирует пейзаж и состояние погоды. Причем артисты произносят эти пассажи нарочито обесцвеченно, отчетливо и сухо, как будто делают записи в журнале наблюдений на метеостанции. Гинкасовская природа формальна и к человеку равнодушна — совсем как у Пушкина.
Вообще, способ произнесения текста выбран опасный, хотя и очевидный. Повесть поделена между четырьмя персонажами, которые то разыгрывают ситуации, то докладывают текст. Он становится для Гинкаса не сюжетной канвой, но то препятствием, которое можно объехать, то котом в мешке, который можно подсунуть партнеру, то мячиком, который можно раздраженно отфутболить куда-нибудь в пустоту над головами зрителей. Наблюдение за этой забавной игрой-борьбой через полчаса утомило бы донельзя, но у нее есть важный театральный подтекст: она оттеняет то страшное и разрушительное "нечто", что тщательно выписано у автора и что волнует режиссера.
У Чехова черный искуситель появляется все из той же погоды, из вихря и смерча. В спектакле монах Игоря Ясуловича почти лишен мистического налета, больше похож на чудного и слегка суетливого деревенского мужичка. Он не менее реален, чем отец и дочь Потоцкие (Виктория Верберг и Владимир Кашпур), жизнь которых рушит Коврин. Гинкас ставит спектакль об искушении избранностью, которая может не только разрушить человека, но и загубить соседние жизни, попавшиеся под руку судьбы. Никакого объяснения этому нет и быть не может, есть лишь острое чувство высшей несправедливости и непостижимости.
Кама Гинкас любит и умеет заигрывать с опасными темами, но всему тайному он придает резкие и отчетливые земные формы. Между "тем" и "этим" светом у него обычно не таинственный занавес, а гладкая и плотная стена, в которую хоть головой бейся. Все человеческие страдания и безумия у него выставлены напоказ, доведены до высшей степени надрыва, иногда до истерики, но именно таким образом — до предельной концентрации театральной игры.
В "Черном монахе" не хватает, как ни странно, именно игрового надрыва. Спектакль недостаточно задирает публику, чтобы узнать в нем руку Гинкаса. Он слишком безопасен.
Может быть, дело в Сергее Маковецком, играющем Коврина. Раньше он в постановках Гинкаса не играл. Театральная Москва уже постановила, что "Маковецкий играет потрясающе". Мое впечатление иное: он играет последовательно и аккуратно, но в силу собственной актерской природы скругляет, смягчает то, чему следовало быть более острым, более парадоксальным. Случайность ли это или знак того, что отныне претерпят изменения сами устойчивые театральные понятия "гинкасовский актер" и даже "гинкасовский спектакль", пока непонятно. Утверждать такое можно будет только через пару новых премьер.
Что действительно впечатляет, так это содружество Гинкаса с художником Сергеем Бархиным. Они придумали усадить зрителей на театральном балконе и здесь же настелить помост для артистов. Непуганный идиотизм деревенской жизни сполна "выговорен" павлиньими перьями, которыми утыкана площадка. А перила балкона служат одновременно краем обрыва, на котором выстроена романтическая усадебная беседка. Там, где-то за партером, в глубине настоящей театральной сцены всего пару раз за весь спектакль возникает черный монах, оптически ясно обозначая глубину пространства. Остальное время неясная темнота просто молчит и притягивает. Именно туда, как в речку с обрыва, с веселого разбега сигает Коврин — под сдавленный вскрик публики. С этого-то все и начинается.
РОМАН Ъ-ДОЛЖАНСКИЙ
В московском ТЮЗе 15, 28 и 29 октября.