Как стало известно "Коммерсанту", проект договора о союзном государстве России и Белоруссии практически готов. Договор, в частности, предполагает создание единого экономического простанства. Спецкор "Коммерсанта" АНДРЕЙ Ъ-КОЛЕСНИКОВ успел уже побывать в этом пространстве.
В общем, история эта сначала выглядела так. В белорусском совхозе крестьянин поссорился с председателем (совхоз при этом называется "Дружба"). И вот председатель до того расстроился из-за этого, что погрузил все имущество крестьянина, как движимое (жену и трех детей), так и недвижимое (кровати, стулья, паласы, холодильник), в самосвал, вывез за десять километров на территорию Российской Федерации и вывалил содержимое самосвала на землю. А сам, конечно, уехал домой, в Белоруссию.
Так дико выглядела эта история, повторяю, из Москвы, когда я первый раз услышал ее от человека, который клялся, что сам разговаривал с потерпевшим колхозником и своими глазами видел шалаш, в котором уже неделю живет эта семья.
Слишком зеленое место
Эта пограничная земля — неприятное место. Нет, все красиво и зелено, но очень уж красиво и слишком зелено. Здесь радиация. Здесь прошло чернобыльское облако. На российской стороне давно не живут люди — города и села пустуют. Они разграблены и разрушены.
Мы въезжаем в Святск, возле которого как будто бы и выгрузили белорусскую семью. В этом городе жили староверы. Тут их деревянная церковь, чуть не по пояс заросшая травой и кустами. Ни одного целого дома. Говорят, дольше всех продержался клуб, туда по чьей-то странной прихоти до последнего времени приезжал киномеханик и крутил в пустом зале кино не для всех. На выходе киномеханика встречали пять или шесть так никуда и не уехавших старушек и расспрашивали его о другой, смелой жизни. Но с некоторых пор и у механика сдали нервы, и уже несколько месяцев его никто тут не видел.
Здесь больше ста микрорентген в час.
Я нахожу одну из этих старушек. То есть она сама, пораженная, выбегает из дома на звук мотора нашей машины. Я спрашиваю, не видела ли она семью, которую вывезли сюда из Белоруссии.
— Да конечно,— говорит,— знаю. Петя с детками? Неделю тут жили, не меньше. Их увезли.
— Куда увезли?
— Да откуда привезли, туда и увезли. В Белоруссию.
Ну вот. Увезли.
— А как туда проехать?
— В Белоруссию? Так вот по этой дорожке поезжайте, около склада налево, потом прямо, а после там большая лужа будет, это уже Белоруссия.
Я благодарю ее и хочу идти, а она не отпускает, ей хочется поговорить с незнакомым человеком.
— Странный,— говорит,— этот их директор. Ты думаешь, он Петю первого к нам из своего совхоза везет? Нет! И везет, и везет... Мы уже ему говорим: "Ну что ты все к нам да к нам их везешь? Давай еще куда-нибудь вези". А он говорит: "Молчать, бабы!" Мы молчим...
— Живете-то здесь зачем? — я все-таки не выдержал и спросил.— К детям бы ехали, еще куда-нибудь... Радиация же.
— Так вот же они, дети! — обрадованно машет рукой старуха на окна своего дома.
Тут из-за ворот показывается средних лет мужчина в спортивном костюме. Лицо его богато оформлено раскидистыми усами. В остальном он чисто выбрит, огромен и зол.
— Ну радиация. Так шо теперь? У меня уже красная черта. И печень, и почки. Радиации полно (он делает ударение на первом слоге). Може, хто пье горелку, так не так радиации. Они, яки пьют, так здоровые кони. Так шо теперь, не жить тут?
Про эту красную черту я потом слышал не один раз. Кто-то к ним все-таки время от времени приезжает и обследует их, и зашкаливают, видно, их внутренности за эту красную черту. А в итоге люди эти — безвинные жертвы лонгитюдного метода, чья-то журналистская удача, толковая диссертация и заслуженная научная степень.
Мы едем в Белоруссию. По ту сторону границы — село Ушево, где поселили Петю и его семью.
Что сказал президент
Граница между Россией и Белоруссией невидима, как и сама радиация. Где-то за ее пересечение берут вроде по десять долларов. Но только не здесь. Ровная дорога, пять километров, село Синицино, за ним — Ушево.
Это село вымерло давным-давно естественным способом. До Пети тут жил только один старик. Он и сейчас тут, тоже сразу выскочил за ворота, и стучать не пришлось. Старик охотно объясняет, что Петя с утра уехал пасти лошадей, ему директор совхоза доверил табун.
— Что за человек-то Петя? — спрашиваю.
— Очень хороший человек,— отвечает старик, старательно подумав.
И поясняет:
— Пьет мало.
И опять думает.
— А! — вдруг просиял.— И денег еще ни разу не попросил.
— А сколько он у вас тут живет?
— Да уж неделю...— и смотрит на меня с плохо скрываемым восторгом: оцени!
Он гордится Петей. А я вижу, что в Ушеве живет не один очень хороший человек, а по крайней мере два.
Я спрашиваю, где Петина жена и дети.
— Она их в Гродненскую область увезла, к своим родителям. На неделю, сказала.
Старик рассказывает, как найти директора совхоза. Здесь, в общем, все рядом. Еще три километра — и деревня Неглюбка, центральная усадьба совхоза "Дружба". Я смотрю на часы, на моих восемь утра, но все это уже неправильно, по-белорусски еще только семь, и директор проводит пятиминутку с механизаторами.
А вокруг — какое-то лихорадочное оживление, после мертвого Святска я чувствую себя неуютно среди такого количества спешащих людей. Улицы села бороздит комбайн "Дон-1500", и он не один, а на автоколонке комбайны выстраиваются, Боже мой, в очередь, я насчитал их уже три штуки... Десятки людей рассаживаются по машинам и уезжают косить и копать, у них самое горячее время.
Выходит директор. Выглядит он, как все директора совхозов. Стремительно влетает в свой "уазик" и захлопывает дверцу. Я едва успеваю крикнуть ему, что мы — русские журналисты.
— Журналисты? — Директор, не шевелясь, долго и внимательно смотрит на меня.— Значит, так. Наш президент что сказал?
Он умолкает в ожидании моего ответа. И никакого снисхождения.
Я лихорадочно вспоминаю, что сказал их президент, и ничего, как назло, вспомнить не могу.
— А он сказал: "Не разговаривайте вы, люди, с журналистами".
На этих словах директор захлопнул дверцу "уазика".
— Подождите меня десять минут,— вдруг добавил он.— Буду.
И уехал.
Я подумал, что ни за что не вернется. Ни за что. Президент по этому поводу что сказал?
И все-таки мы стали ждать.
"Не было никогда такого человека"
И пока ждали, я все думал об этой границе. О том, что расстояние между нашей мертвой зоной и этой кипучей жизнью — пять километров. И что радиация здесь, конечно, не меньше, чем там. А вот — комбайны выстраиваются в очередь на бензоколонку. Люди снуют. Все только начинается.
Рядом две женщины обсуждали, как вчетвером сесть в кабину "КамАЗа", не забыть еще взять водителя и доехать до Тверской области. И как-то у них не очень получалось. Я подошел к ним.
— Зачем вам в Тверскую область? — спросил я.
— А мы оттуда сюда жить переезжаем,— с готовностью ответили они.— Председатель "КамАЗ" дал вещи перевезти.
Безумие какое-то, подумал я. Это все какое-то безумие. Они что, не понимают?
— Да все мы понимаем,— сказала одна, лет двадцати пяти.— Но в Тверской области у нас нет работы.
— Ну и что?
— А у кого есть, тем зарплату не платят,— терпеливо пояснила они.
— Ну и что?
— Вот заладил! — рассердилась она.
— Но вы же знаете, что здесь радиация.
— И где вы ее видите? — насмешливо спросила меня другая, ей было, наверное, за шестьдесят.
Я подумал, что они шутят. Они не шутили. Они все знали.
— Значит, смотрите,— сказала молодая.— Нам директор все рассказал. Рыба в реке в норме. Кукурузу немного зашкаливает. Овес в этом году по цезию норму не проходит. Грибы лучше не собирать. А так-то все хорошо, он сказал.
Тут подъехал директор. Я удивился, но виду не подал. Как-то нелогично у них тут все, в этой зоне. Надо привыкать.
Мы зашли в маленький уютный кабинет, явно не директорский.
— Чварков Николай Алексеевич. Слушаю вас,— без напряжения улыбнулся директор.
Я изложил ему суть нашего дела.
— Я все понял,— сказал он.— Значит, что могу по этому поводу сказать. У нас тут живут три семьи цыган. Четыре семьи таджиков. Каждый месяц платим работникам совхоза зарплату. Выполняем план по зерну, мясу и молоку. Развернули коттеджное строительство. Еще вопросы?
— Я вам про Петра Коваленкова говорю! — воскликнул я погромче. Может, подумал, он не расслышал.
— А, Петр Коваленков! Нет, не знаю такого.
— Как это?
— А вот так! — с каким-то даже, мне показалось, вызовом ответил он.— Никогда про такого не слышал.
— Ну как же! Вы с ним поссорились, вывезли его с семьей под Святск, выгрузили там...
— Да вы что, ребята, в самом деле! Я похож на такого подлеца? Да еще в Россию. Ко мне, наоборот, люди отовсюду приезжают жить и работать. Я понятия не имею ни про какого Петра Коваленкова. Не было у меня никогда такого.
— Но он же у вас сейчас конюхом работает. В Ушеве.
— Господи, да нет у меня никакого конюха в Ушеве! И табуна нет, чтобы пасти-то его!
Мы с директором во все глаза смотрели друг на друга.
— Показалось вам что-то, ребята. Померещилось.
А я подумал, что где-то смотрел уже этот фильм.
— Так что извините, ребята. Похоже, зря вы приехали. А если действительно хотите знать про нашу жизнь, я расскажу.
Я вспомнил. Фильм назывался "Город Зеро". Город Ноль, пустое, гиблое место, где то ли есть люди, то ли нет... то ли правду говорят они друг другу, то ли врут... и то ли жизнь там, то ли просто радиация...
Следующие два часа директор рассказывал про жизнь. Был смысл послушать.
Смертельное оружие-11
Вот что я узнал. Неподалеку от белорусского Гомеля привольно раскинулась женская колония. Но всем места в ней все равно не хватало, и недалеко от совхоза "Дружба", в бывшем профилактории строителей, разместили ее филиал. Но как же накормить прорву зэчек? И тогда придумали вот что. Зэчек стали возить на работу в совхоз "Дружба". Это придумал сам директор совхоза. Поначалу они работали очень хорошо, денег им платить не надо было, директор совхоза отчислял какие-то копейки начальнику тюрьмы, и всем было хорошо.
До того хорошо им было, что освободившиеся зэчки часто никуда даже не уезжали, а оставались в совхозе. Они делали тут неплохую карьеру, две стали бригадирами на фермах. И через некоторое время, когда и бывший профилакторий был до отказа заполнен ценными работницами совхоза, директор предложил руководству тюрьмы новейшую прогрессивную технологию, опробованную до этого только в самых безрассудных голливудских боевиках. Он предложил селить зэчек в деревнях и считать их условно освобожденными. И пусть они так же, как раньше, работают. Тюремное начальство запросило Минск (говорят, дело дошло до Лукашенки), там подумали и согласились.
И они работали! Пару раз в месяц к ним наведывался участковый и проверял, соблюдают ли зэчки нормы человеческого общежития и джентльменские договоренности с тюремным начальством и директором совхоза. Договоренности эти были простыми. Зэчки не должны были пить горилку (условие директора) и вступать с кем бы то ни было в половой контакт (условие начальства). Вот и все.
Некоторое время они, говорят, держались.
— А потом,— рассказывает директор,— начали борзеть.
То есть, он имеет в виду, запили. Пить они умели и любили. Директора это не устраивало. И вот что он совершил. Как-то к нему брат жены из Гомеля приехал и рассказал, что при поликлинике #10 появилось чудесное учреждение. Там методом некой кодировки исцеляют от алкоголизма.
Вот оно, подумал директор. И сделал первый рейс в Гомель на своем "уазике". "Уазик" был полон. Дамы, конечно, в душе противились насилию, но смирились ввиду отчетливой перспективы вернуться в профилакторий. Так их и закодировали.
Кодировка произвела огромное действие на непаханое сознание зэчек. Они перестали пить. Полностью, совсем перестали пить. Директор сделал еще рейс, и сейчас на его счету 11 закодированных зэчек. И ни одна, он говорит, за три года не сорвалась.
— В чем суть кодировки? — заинтересовался я.
— Сам я там не был, но в курсе. Заводят в зал и прилаживают электроды к голове. Очень сложный механизм. Действует крайне витиевато.
Так и проживают закодированные зэчки в деревнях Ляды и Шейка. Приносят несомненную пользу директору. Все они у него в руках. А если кто-то закусил удила — на кодировку. И это самое смертельное на сегодняшний день оружие директора в борьбе за производительность труда в совхозе. И она — высокая. И зарплату своим сотрудникам директор, повторяю, платит вовремя. И бесправные нищие зэчки играют в этом далеко не последнюю роль.
Потому что он любит людей
— Еще вот что я придумал,— рассеянно улыбаясь, говорит директор.
Меня от этих его слов бросает в пот. Но, в общем, зря.
— Кое-кто после известных событий уехал из совхоза.
Он имеет в виду, конечно, Чернобыль.
— Так вот, я стал набирать людей из других мест. Я почти никому не отказываю. Если люди хотят работать — беру.
Да, директор берет их. Перевозит их добро на совхозных машинах. И люди к нему тянутся. Им плевать на радиацию, потому что ее не видно. Они получают деньги, их видно хорошо.
— Таджики, цыгане, русские, казахи — все у меня есть. Я люблю людей. Давайте выйдем на улицу, я вам их покажу.
И, действительно, показывает.
— Вот ведь они стоят! — это про двух знакомых уже мне женщин.— Приехали на разведку, и теперь я им даю машину до самой Тверской области. Давайте спросим, как они устроились.
Он подзывает женщин.
— Как живете?
— Пока никак,— приветливо улыбаются они.— Туалета в доме нет, электричества нет... Но мы еще устроимся, вы же обещали. И пока свои обещания выполняете.
— Конечно. Вы идите пока отсюда,— резко говорит он.— Я вас с кем-то перепутал.
— Все. Я только сейчас понял. Ты посмотри,— тихонько говорит мне директор.— Вот одна, молодая. Она мне не нравится. Не будет, мне кажется, работать.
— Почему?
— Да я их наизусть знаю. Мне полминуты надо, чтобы понять, кто есть кто. Ну ладно, мужья будут работать... как же они вчетвером в этот "КамАЗ" залезут? — Давайте я вам лучше про Германию расскажу,— спохватывается директор.— Я же только что из Германии вернулся! По линии церкви ездил.
По линии церкви. Это не город "Зеро". Это совхоз "Зеро". Это директор "Зеро".
Еще час директор рассказывает про Германию. Он там был две недели и жил в доме одной пожилой немки, ей лет 70, на его взгляд, было. Из Германии директор вынес главное впечатление: мы душой гораздо богаче, чем они, потому что там человек рождается, чтобы жить, а мы рождаемся, чтобы мечтать.
Ну, думаю, вот мы подружились. Может, думаю, он мне теперь все-таки и еще одну историю расскажет?
— Так что же, Николай Алексеевич, с Петром вышло? Не поделили что-то? Вспылили оба? Или пил он сильно? Так, может, тогда его закодировать надо было?
— Ты что,— спрашивает,— в своем уме? Я же тебе все сказал. Нет у меня такого Петра. И истории такой не было. И не могло быть. Ты же все своими глазами видел. Ты что, Андрей, не веришь мне?
Тут подбегает к нему запыхавшийся милицейский лейтенант.
— Николай Алексеевич! Сегодня с утра две зэчки запили!
— На кодировку! — командует директор.
Лейтенант убегает.
— Видал? — кивает ему вслед директор.— Система!
Я говорю ему, что и мы, наверное, поедем.
— Что, куда? — хмурится он.— А по сто граммов с директором?
Но мы отказываемся.
— Так что, Николай Алексеевич, нет у вас Петра Коваленкова?
Нет. Категорически. Немного обижен. И все-таки приветливо машет, пока наша машина не скрылась за поворотом.
Что тут происходит?
А я понимаю, что совсем запутался. Ведь председатель явно не врет. Он же понимает, что если соврет, его легче легкого поймать на этом. Значит, нет никакого Петра. А кого же тогда видели бабки в Святске? Старик в Ушеве? Что вообще происходит в этом совхозе и в этой зоне?
Тут нас и догоняет мотоциклист в милицейской форме. Я с удивлением узнаю в нем лейтенанта, который только что доложил директору о двух запивших зэчках и уехал их кодировать.
Мы останавливаемся.
— Я чего хотел спросить, ребята,— потупясь, застенчиво спрашивает лейтенант.— Вы что тут, вообще-то, делаете? И как сюда попали? Штамп в паспортах есть?
— Вы же видели, мы с директором вашим стояли.
— Видел. И номера вашей машины тоже российские. Что же вы, ребята? Это же государственная граница.
Видимо, именно так и начиналась блистательная карьера белорусского собкора ОРТ Павла Шеремета. Впрочем, нам не удалось ее повторить.
— Петр Коваленков? Знаем такого. Есть. Да никто его не никуда не вывозил.
Я с облегчением вздыхаю. Значит, все-таки есть.
— Ну да, конюхом работает, а кем ему еще работать, это хорошая работа. А разве с ним что-то не так? Работать он, видно, не очень любит. Да нет, вроде не пьет... Но лентяи они все, лентяи... Да, есть у него дети. Но разве это дети? Я вам по секрету скажу. Денег у них нет, так вы знаете, чем их старшая дочка зарабатывает? Ну, конечно. Не одну деревню обслуживает. Что родители? Да они такие же! Да еще хуже. Они вообще граждане России.
Мы садимся в машину. Как-то противно от всего этого.
— Вы куда, ребята? — кричит лейтенант.— Я с вами! Чем могу, помогу!
— Вас зовут-то как?
— Федор Иванович я. Участковый.
Ясно, что Федора Ивановича послал директор. В чем-то они, видимо, не успели договориться, в каких-то мелочах. Или кто-то чего-то не знает? Какой-то грандиозный спектакль разворачивает кто-то на наших глазах, специально для нас, и мы пока пока только зрители.
Мы садимся в машину и резко разворачиваемся.
— Погодите, ребята, я сейчас! — кричит лейтенант.
И я с удовлетворением вижу, как не заводится его "Минск", никак не заводится. Он что-то еще кричит, катит мотоцикл на руках, но мы-то уже далеко.
И я знаю, куда мы едем. Старик сосед в Ушеве рассказал нам, где можно найти конюха Петра. За деревней Ляды, перед деревней Шейка, направо за кошарой... там должен быть табун.
И правда, через полчаса мы находим табун. Кони мирно пасутся возле леса. Один оседлан, это явно Петров конь. А Петра Коваленкова опять нет!
Мы ждем. Должен же быть. Табун, в конце концов, здесь.
Рядом чей-то дом и огород. На огороде работают дед с бабкой. Они, как и все тут, рады нам.
— Есть такой Петр! — говорит хозяйка.— Нету? Докуль до лесу пошел, лисички собрать. Конь яго там? С сядлом? Сейчас и сам приде.
Я знаю про эти лисички. Еще одна странность этого места. Здесь все каждый день собирают лисички. Из Гомеля в каждое село вечером приезжают люди и покупают их. Говорят, потом отправляют их Польшу и оттуда они разъезжаются по всей Европе. В Польше умеют готовить лисички. И платят им тут за лисички хорошо. Одна корзина — месячный заработок доярки. Похоже, и Петр пошел за лисичками. Кони-то все равно стреножены. Но хотелось бы все-таки посмотреть на него. Хоть одним глазком.
— Жинка у него есть,— рассказывает старушка, оторвавшись от картошки, которую они тут копают.— Откуль ты, спрашиваю ее. Из Гродненщины. А чего ж ты не доярка? Да нету, говорит, работы. А как нет? И топчется, и топчется... Ну хоть ладно, другие горелку пьют. Хвахтически все, дитенок мой, пьют...
— И вы? — спрашиваю только из вежливости.
Старуха медленно распрямляет спину и произносит фразу, смысла которой мне пока так и не удалось постичь:
— Дитенок, коли это ужо, то что же?
В общем, видимо, скорее да, чем нет.
Из леса выходит человек. Мы бежим к нему. Нет, не Петр. Но видел Петра. То ли лисички собирает, то ли коня ловит. И с ним еще кто-то. Скоро будут.
Да неужели мы его когда-нибудь увидим?
Увидели. Петр Коваленков, конюх совхоза "Дружба", вышел из леса. И все сразу стало на свои места.
На своих местах
Вот, вкратце, его история. Они приехали в совхоз "Дружба" из Гродненской области. Все знали про радиацию, но директор сказал, что будет вовремя платить зарплату. Он дал им "КамАЗ", и они перевезли все свое имущество. На первых порах им выделили дом, в котором не было туалета и электричества, но директор сказал, что все будет. Петр начал работать трактористом, жена его дояркой. Директор забрал у них паспорта и трудовые книжки — чтобы не потерялись.
Они обратили внимание на то, что не получают зарплату, только к концу второго месяца. Кое-какие сбережения у них были, но быстро кончились, потому что у Петра много денег высчитывали за перерасход солярки. Он не очень понимал, почему, да и не вникал, пока не стало денег. Тогда он пришел за зарплатой. Он нашел себя в ведомости, но денег ему не дали, сказали, что не имеют права, потому что он не прописан в совхозе. Он сказал, что паспорт у директора. Заберите, пожали плечами.
Но директор не отдал паспорт. Работай пока, сказал, а там посмотрим. Значит, работать без прописки можно, а зарплату получать нельзя, возмутился он.
И стал работать. К концу следующего месяца опять пошел за зарплатой. Опять не дали. Ни ему, ни жене. Хоть на хлеб дай, взмолился он. Детям есть нечего. Председатель дал муки.
Петр знал, что он не один такой в совхозе. Их было больше 30 человек. Все приезжие, все прошли через дом без туалета и электричества и жили теперь где попало. Некоторые работали так, за муку и сахар, уже по три года и молчали. Тех, кто начинал протестовать, директор сажал в самосвал и вывозил в Россию. Оттуда они уже не возвращались; были благодарны за то, что Чварков возвращал им на прощанье паспорта и трудовые книжки.
Через четыре месяца Петр и его жена не вышли на работу. Они сказали, что и не выйдут до тех пор, пока им не заплатят. К Петру прибежал главный зоотехник и сказал, что директор хочет и Коваленковых вывезти в Россию. "Не посмеет",— сказал Петр. Чварков тем временем собрал сотрудниц бухгалтерии, четырех немолодых баб, посадил в свой "уазик" и привез к дому Петра. Бабы по приказу директора с удовольствием стали вытаскивать вещи Коваленковых. Петр, ошарашенный, не противился. Они выбрасывали эти вещи из окон, разбили стулья и стол. Потом погрузили все это в самосвал. Не влезли шкаф и диван-кровать. Рядом с машиной стояли два участковых.
Потом в самосвал посадили и детей Петра. Младшему пять лет, средняя должна была пойти в первый класс, старшая в третий. Я вспомнил, что рассказывал мне про нее участковый. Петр сказал, что у них нет участкового Федора Ивановича и человека, похожего по описанию на лейтенанта. Да и, конечно, странно: участковый лейтенант.
Директор сам сел в кабину самосвала, потому что таджик-водитель только на днях переехал на жительство в совхоз и не знал дороги в Россию. Под Святском таджик остановил машину, поднял кузов самосвала и вывалил вещи с людьми на землю. Директор швырнул Петру паспорта и трудовые книжки и уехал. На прощанье сказал, что километрах в пяти, по его сведениям, деревня Несвоевка, там их могут взять на работу. О том, что он в России, Петр узнал только через день, когда их обнаружили святские старушки. К этому времени он уже оборудовал шалаш: поставил на ребро две кровати, накрыл их паласом и застелил землю матрацами. Так они и жили неделю. Ходили искать работу и ничего не нашли. Председатель товарищества "Верещаки" в Несвоевке сразу сказал, что он по горло сыт такими приветами от Чваркова.
Приезжал к нему еще какой-то человек из России, проверил паспорта, убедился, что они граждане Белоруссии, и уехал.
А потом вдруг из Неглюбки приехал председатель сельсовета и отругал Петра за то, что тот сразу не пожаловался ему на произвол. "Так там же твои участковые были",— сказал Петр. Председатель распорядился, чтобы они собирались, и через полчаса они опять пересекли российско-белорусскую границу. Так и оказались в Ушеве. Главный зоотехник устроил Петра конюхом, а жена с детьми пока уехала к родителям на Гродненщину, корову продавать. На нее пока и жить будут. Им уже пора возвращаться, начинается новый учебный год.
Последняя загадка
— Если бы нашли управу на нашего директора, я бы поверил, что советская власть есть! — мечтательно сказал пастух Василий, новый товарищ Петра, с которым он, пока мы их ждали, ловил в лесу коня, отбившегося от табуна.
Поймать не смогли, зато нашли. Решили, что вечером знакомые цыгане поймают.
— Я сам,— сказал Василий,— три года у Чваркова коров пасу и ни разу зарплату не получил.
— А зачем же работаешь? — спросил я его.
— Так надо, собственно, работать,— удивленный моим вопросом, ответил пастух.
Для меня в этой истории осталась только одна загадка. Почему их вернули в Белоруссию? Чварков ведь этого не практикует. А сам председатель сельсовета на такие подвиги явно не способен.
Уже вернувшись в Россию, в райцентре Новозыбково я встретился с главой районной администрации Валерием Николаевичем Анищенко.
— Ну, знаю я немного про эту историю,— раздраженно сказал он.— Подъезжал в Святск, проверил у этих Коваленковых документы. После позвонил Чваркову, сказал, чтобы забирал своих. Ну если плохо себя ведут, зачем же их ко мне-то везти? Логично? Вот он их и забрал. Я что хочу сказать. Нормальный директор Чварков. Я его 23 года знаю. Он мой друг. Значит, было за что.
Я все рассказал ему. Он долго не верил.
— Не может быть. Повтори! И что, сказал, что даже не знает таких? И никогда не брал на работу? Да там же свидетелей сколько! Ох, получается, это и я теперь свидетель!
Да, так и получается.