В Третьяковской галерее на целый месяц открылась ретроспектива Анатолия Зверева (1931-1986), самого плодовитого художника советского андерграунда, самого мифологизированного артиста тогдашней богемы. На ретроспективе показано 233 произведения из частных коллекций, из скромного фонда ГТГ и из коллекции соорганизатора выставки — галереи "Кино", у которой тоже имеются "Зверевы".
На выставку в Инженерном корпусе ГТГ пришли в основном давние почитатели Зверева. Впрочем, тех, кто о нем не знает вообще, практически не осталось: "Зверевы" в последние десять лет растиражированы альбомами, плакатами, открытками и календарями. Но и для знатоков есть немало любопытного. Им будут интересны ранние автопортреты 50-х годов, иллюстрации к "Золотому ослу" Апулея, "Мцыри" Лермонтова и произведениям Гоголя и бойкие наброски зоопарковских зверюшек. Зверев-иллюстратор — это Зверев до Зверева, это еще не буйный авангардист-рисовальщик, крошащий грифель и набрызгивающий краску. Он еще реалист, но реалист уже достаточно взвинченный, еще без стремления понравиться (чем грешил в последние годы), но и не без элегантности письма. Зато в центральном зале — уже знакомый, так сказать, стандартный Зверев: наплывы красок с процарапанными поверху очертаниями то пейзажа, то лица. И с всегда гигантской монограммой "А. З".
Но главное в этой выставке не вещи — сам персонаж. Зверев — Зверь, как его звали "свои" — посетители подвала выставочного зала на Малой Грузинской. Зверев провел всего полтора месяца в художественном училище "Памяти 1905 года" (изгнан), в 57-м малярничал в парке "Сокольники", получил "Золотую медаль" из рук знаменитого Альфаро Сикейроса на Фестивале молодежи и студентов за мастерство и современность (тогда показывали крутых американских абстракционистов). Зверев тогда ходил с ведерком краски и швабрами-кистями, красил заборы, в свободное время писал портреты и пейзажи на чем подвернется. Затем — благословение полуподпольного Роберта Фалька, нашего старца-блюстителя русского модернизма. Далее покровительство фрондирующих мастеров советской культуры (но не художников и не искусствоведов: композитора Волконского, дирижера Маркевича, устроившего выставки Зверева в Париже и Женеве в 60-х), заказы от иностранного дипкорпуса и наконец обожание папы Костаки, хозяйственника посольства Канады и известного собирателя икон, русского авангарда и нонконформистского искусства. Внятных арт-критиков у Зверева не было ни тогда, ни сейчас. У Зверева были лишь мифотворцы.
Миф тоже известен всем. Бородатый блаженный с хитрецой, со знаменитой присказкой "садись, я тебя увековечу", шлявшийся с квартиры на квартиру, как приживалка, непризнанный, спившийся гений. Западные аналоги — Модильяни и Утрилло, русские — Саврасов и Мусоргский, этого последнего Зверев особо почитал. Он был искренне привержен модернистскому образу "проклятого художника", введенному еще в прошлом столетии с легкой руки Бодлера и Золя. В начале века таким был Есенин, о котором говорили: "Женщины пили его кровь, друзья поили его водкой".
Сейчас трудно сказать, вычитал ли он этот образ, сочинил ли или невольно оказался его пленником. Все больше кажется, что свою судьбу он сам срежиссировал на "монмартрски-московский" манер, настырно пытаясь уподобиться великим и трагическим мэтрам. Это видно по его ранним автопортретам a la Ван Гог, Рембрандт, Врубель, которые можно увидеть и на нынешней выставке, по его поздним работам с "кричащим" росчерком-монограммой "А. З" поперек или по диагонали холста или листа. Он мог бы затвориться и писать в своей комнатенке, но предпочитал, чтобы о нем заботились поклонники и поклонницы, чтобы его опекали, прощали, оплачивали. Его коллега художник Владимир Яковлев, такой же непризнанный гений, так и провел всю жизнь в психиатрической больнице. Его никто не брал к себе. Возможно, потому, что у него не было такой бойкой росписи.
Говорят, что Зверев был первым советским абстракционистом. Вряд ли. Были и Лев Кропивницкий, и Владимир Немухин. Говорят, Зверев был незамеченным нашим Ван Гогом. Сомнительно. Говорят, он был мастером рисовального перформанса. Это уже ближе. Действительно, Зверев в экстазе за одну ночь мог нарисовать 100 или 200 картинок. Качественных вещей при этом выходили единицы.
Хотя это и не первая монографическая выставка Зверева в России, но первая в Третьяковке, в национальном музее. Она должна была бы наконец внятно ответить на вопрос: кто же такой Зверев? Коммерческий рисовальщик, непризнанный гений или богемный персонаж советской эпохи. Ответа не дано. Организаторы выставки поставили себе целью "внести в отношение к художнику 'пафос дистанции', ясность и точность в художественную оценку его наследия". Дистанцию не внесли — пафоса по-прежнему в изобилии. Художественной оценки, увы, тоже нет. В каталоге-фолианте нет не только аналитических, но и вообще комментариев — лишь 200 страниц конфетных репродукций и "мыслей художника об искусстве". Зато на московских магистралях полно растяжек — "Выставка Анатолия Зверева".
МИХАИЛ Ъ-БОДЕ