Петербургский Малый драматический театр — Театр Европы показал российскую премьеру спектакля "Чевенгур" по роману Андрея Платонова. Лев Додин работал над спектаклем почти два года, что совершенно обычно для труппы Малого драматического и невообразимо долго для любого театра Европы. Мировые премьеры сыграли как раз в Европе — в немецком Веймаре и итальянской Джибеллине. Нельзя сказать, что в Питере спектакль не ждали. Но — на взгляд московского критика — премьера прошла без особого ажиотажа, хотя все проходы и лестницы в зрительном зале были забиты до отказа.
Додин рассказывает, что идея поставить "Чевенгур" пришла ему именно в Джибеллине. Режиссеру показали памятник жертвам некогда уничтожившего город землетрясения: скульптор залил разрушенное пространство ровным слоем бетона, оставив в этой громадной могильной плите контуры бывших улиц — как знак исчезнувшей чужой жизни. Тогда-то Додин и вспомнил про платоновский роман и вымышленный город злой утопии.
На сцене МДТ подпольный Чевенгур укрыт легкой подвижной ширмой-крылом. Тонкая и зыбкая полупрозрачная перегородка скрывает бездну, откуда выползают чевенгурские жители и куда они спускаются совершить ритуальное омовение перед своими подвигами на благо мирового переустройства. Ширма оказывается податлива и равнодушна: когда история подходит к концу, она опрокидывает в сточную канаву истоптанную землю и скомканную одежду — все, что осталось от Чевенгура.
Лев Додин поставил мрачный и беспощадный спектакль. Для тех, кого может отпугнуть такая рекомендация, добавим: спектакль, без преувеличения, совершенный по форме и режиссерскому знанию сценической природы. Сам Додин голую форму без идеи не признает, хотя как театральный мастер он несравненно крупнее, чем как мыслитель. Режиссер, по его собственному признанию, изучает человеческие поиски рая на земле, которые всегда ведут в тупик, в насилие, в жестокость.
Эти его заботы очень понятны. На инсценировке Платонова у Додина лежит печать вневременной притчи, какой-то скорбной архаичной мистерии, освобожденной от примет конкретного времени. Отказаться пришлось не только от них, но и от протяженных сюжетных линий. В додинском "Чевенгуре" на сцене присутствует дюжина персонажей, но речь идет о неком едином чевенгурском теле, не раскладываемом на отдельных особей. Персональные судьбы отменены (выполнена, кстати, эта тяжелая для любого актера задача, очень верно, чтобы перечислить актерские удачи, пришлось бы переписать почти всю программку). Этот сброд мечтателей и бездельников, святых чудовищ, которых совсем не жаль и за которых не страшно, живет на сцене как единый организм. Сама додинская мизансцена в "Чевенгуре" похожа на живое существо: она то напрягается, вытягиваясь струной, то расслабляется.
Зная привычки Додина, можно вообразить, как мучительно режиссер терзал и перекомпоновывал Платонова, превращая четырехсотстраничный роман в двухчасовой спектакль. Знакомый с платоновским текстом зритель поначалу смущается, слыша, как отдельные реплики вроде бы слепо выбираются из густой, беспросветной языковой массы и текст истекает кровью, как рыба в аквариуме, которую равнодушно кромсает ножом один из чевенгурцев. Но литературная оптика вскоре перенастраивается. Пьеса будто бы прозревает, и в Платонове, увиденном театром на просвет, проступают контуры неожиданных рифм. То мелькнет Николай Эрдман, то совсем, казалось бы, неродной Беккет, а то — вот действительно "странное сближенье" — Эмир Кустурица.
Становятся наглядны слова Бродского о том, что Платонов полностью доверился языку и выразил через его плоть историю. Герои Додина работают над тем, как сказано у автора, "чтобы коммунизм стал постоянной плотью тела". Слово "коммунизм" со сцены повторяют так часто, что слух перестает о него цепляться и понимаешь, что не о нем речь. Словечко это обозначает в додинском спектакле какое-то чертово варево, или настойку, или химическое соединение, состав которого истошно и бесполезно, без оглядки на химию, физику и прочие данности бытия, уточняется монструозными исследователями.
С этими "учеными" случился чевенгур, дурная болезнь, отнимающая у человека одновременно и чувство жизни, и чувство смерти. В финале все они, вслед за своим председателем-вожаком, один за другим скрываются под водой — топятся, не отказываясь умирать, не пугаясь, не мешкая и для верности прижав к груди по булыжнику. Против всех законов природы камни потом всплывают обратно на поверхность воды. Можно считать их, подобно джибеллинской плите, памятником и "предупреждением", можно — изысканным театральным пейзажем.
РОМАН Ъ-ДОЛЖАНСКИЙ