В Зальцбурге, на родине Моцарта, открылся самый престижный в мире оперный фестиваль. В этом году впервые за свою 74-летнюю историю он полностью повернулся лицом к современной музыке. Помимо сочинений, собранных по неоромантическим и авангардным архивам ХХ века, либо современных по определению (как написанная на заказ опера Лючано Берио "Хроника Бога/места"), почувствовать антимузейный пафос дала даже такая мифологически значимая для Зальцбурга опера, как "Волшебная флейта" Моцарта.
Спектакль в постановке солидного немецкого авангардиста Ахима Фраера — это не премьера, а возобновленный и скорректированный продукт двухлетней давности. В 1997 году эта опера шла на самой изощренной сцене главного фестивального комплекса — так называемой "Фельзенрайтшуле", в этом году "Флейту" сослали на периферию, в огромный выставочный сарай вроде нашего Манежа. Туда (не поверите, но в тех же шуршащих накрахмаленных туалетах) туристы и меломаны добираются на перекладных автобусах, уязвленно сокрушаясь странной для этих мест концепцией оперного демократизма. Однако вовсе не демократизм побудил фестивальные власти перенести сказку Моцарта куда подальше, а вполне объяснимое желание, чтобы ее увидело как можно больше народу. И тот, кто отсидел три с половиной часа на деревянном помосте, готов согласиться с этим.
Вместо сцены — цирковая арена. Вместо прихотливых и обычно эклектически разодетых персонажей — куклы и клоуны. Первые в белом атласе. Вторые в полосатых штанах-парашютах. Главные (по Моцарту и либреттисту Шиканедеру) герои Тамино (кисловатый тенор Михаэль Шаде) и Памина (чуть более резкая, чем следовало бы, Доротея Решманн) — хорошенькие и пустые ретро-игрушки. Они влюбляются и страдают, теряют и находят друг друга. Все их страшные, порой занудные испытания не трогают зрителя. Потому что игрушечные несчастья — известное дело — то, что происходит понарошку. А вот второстепенная парочка Папагено и Папагена — совсем другое дело.
Он, смертельно симпатичный парень-птицелов, настоящий и к тому же прекрасно поющий клоун (Маттиас Герн), разъезжает на цветном велосипедике, держа в руках легкую, как шарик, и длинную, как башня, конструкцию из клеток. И именно с появлением этого простака сказка перестает быть сказкой. Папагено любит художественно завираться (а кто нет?). Но в отличие от многих он лжет так обаятельно, что слушатели счастливы. А еще он трусит (как и все), и в эти минуты зритель ему сочувствует (с любым ведь приключается подобное). Вместе с принцем Тамино он ищет его возлюбленную (по-нашему это дружба). Но в глубине души так трепетно мечтает о своей девчонке (а это уже любовь), что буквально не готов, но все-таки хочет повеситься, когда только что обнаруженную им пигалицу-клоуняшку, точь-в-точь в таких же, как и на нем, штанищах, похищает вездесущий Зарастро.
Конечно, в мистическом зингшпиле Моцарта не предусмотрено разбираться с советчиками вроде Зарастро. Их право советовать и решать эксклюзивно, как право судьбы. А вот судьба героев оперы — повиноваться и познавать Мудрость (это слово горит на бутафорском небе в царстве Зарастро) через Природу (еще одна надпись) и Разум (третья и последняя).
Но поможет ли разум, ведь золотоногие карлики уже поют свой фатальный хорал, а героев ждет испытание огнем? И совершенно бессильна природа, когда живешь только вполовину — другую-то у тебя украли и не отдают. Царица Ночи — злюка, к тому же слабоголосая (Лаура Айкин),— вылезает из дырки в картонном небе и помышляет только о мести. А ее три дамы в "кислотных" нарядах вообще балаганные хулиганки. Да и с Зарастро (Франц Йозеф Селиг) не поспоришь, потому что у этого монстра руки выезжают, как встречные поезда, из-за кулис, а плечи — размером со сцену. Лицо же мудреца — малюсенькая благообразная фишка. Странная анатомия.
Одно спасение у Папагено — волшебная шкатулка, которая отгоняет всякие поющие, ползущие и ходячие неприятности прочь. Оркестр под управлением опытного Кристофа фон Донаньи медленно движется навстречу выстраданному happy end`у, но над оркестровой ямой не просто висят, а движутся какие-то странные часы: время на них реальное, но по мере спектакля сам корпус часов смещается наоборот, справа налево, намекая, что логика постановки перевернута и оркестр в ней всего лишь скромный сопровождающий компонент. Кстати, и хор сослан за кулисы. По бокам условного циркового амфитеатра он рассаживается только в последней сцене, что необыкновенно гуманно по отношению к хористам. Дело в том, что именно в этой сцене происходит главное — клоуны-голубки наконец обретают друг друга. И как! "Па-па-па..." — заикается баритон Маттиаса Герна. "Па-па-па..." — вторит ему сопрано Ольги Шалаевой и, распушив хвосты на сказочно виртуозной фиоритуре, наши славные герои бухаются в настоящий бассейн.
Из выжимаемых дивной женушкой Папагеной штанов вытекло немало воды, но в зале в эту минуту было мокрей. А тем временем как просвещенные Ахимом Фраером в прибыльности простого обывательского счастья зрители давились слезами, Папагено сажал подружку на цветной велосипед и увозил, как самую редкую птицу своей коллекции.
ЕЛЕНА Ъ-ЧЕРЕМНЫХ