Когда в мае 1994 года она умерла, ее шурин, сенатор Эдвард Кеннеди, сказал: "Она была слишком молода, чтобы стать вдовой в 1963 году, и слишком молода, чтобы покинуть нас сейчас". Сегодня думается, что судьба просто пощадила Джеки Кеннеди-Онассис, не дав ей пережить еще одну трагедию — гибель сына.
В нью-йоркском Центральном парке есть огромная зона, которая носит ее имя — Jacqueline Kennedy Onassis Reservoir. Аллеи, поляны, лужайки, детские песочницы, пруды и фонтаны — безмятежный оазис природы и тишины в центре загазованного, издерганного города. Сюда ее водили гулять еще маленькой девочкой, здесь она брала свои первые уроки верховой езды, а когда спустя много лет окончательно перебралась в Нью-Йорк, сюда приходила пробегать свою милю.
Ее многолетний секретарь и преданная подруга со времен юности Нэнси Тэккерман предупреждала: "Джеки, не ходи в Центральный парк вечером. Это так опасно". Но та лишь отмахивалась: "От судьбы не уйдешь".
Джеки бегала отменно. До самых последних своих дней оставалась легкой, энергичной, спортивной. Никто не умел так стремительно появляться и так мгновенно исчезать, как она. Никто не умел так элегантно путать следы и незаметно уходить от погони. Джеки убегающая. В дождь и в снег, ранним утром или в предвечерних осенних сумерках ее удаляющийся стройный силуэт в черном свитере воспринимался как символ Нью-Йорка, а точнее — эмблема Манхэттена. Здесь была ее территория.
И 5-я авеню, где она прожила последние тридцать лет в доме #1040, и Парк-авеню, по которой двигались траурные лимузины с ее гробом, и церковь св. Игнатиуса Правоверного, где ее крестили и отпевали, и отель Pierre с номером "люкс" Онассиса, и нью-йоркская резиденция Кеннеди — отель Carlyle, где она останавливалась, когда была первой леди, и пуленепробиваемые витрины магазина Van Cleef & Arpels, где ее мужья выбирали ей драгоценности, и серый гигант-небоскреб — универмаг Begdorf Goodman`s, где в начале 70-х она заслужила сомнительную репутацию "первой покупательницы Америки". Все это было, было.
Но было и другое: Нью-Йоркская публичная библиотека на 42-й улице, Линкольн-центр, музей "Метрополитен", издательство Doubleday — тоже постоянные адреса Джеки, не менее важные для того, чтобы понять ее, чем все нью-йоркские салоны и рестораны, мечтавшие заполучить ее в свои постоянные клиентки.
И Grand Central — старинное здание Центрального вокзала, который она спасла от неминуемого сноса, и Центральный парк, который отстояла в схватке с гигантским многоэтажным Голиафом на углу Columbus Circle, грозившим погрузить в вечную тень ее любимые лужайки и дорожки. Ее хотели видеть хищной собственницей, богатой львицей с 5-й авеню, а она обожала балет, книги, искусство. Библиотечная душа, предпочитавшая светским раутам тихие часы наедине с книгой или мольбертом.
Ее представляли расчетливой, замкнутой, высокомерной, на самом деле она была застенчивым, ранимым и очень деликатным человеком, не понаслышке знавшим, что такое страдание, одиночество. Но сама она никогда не делала из своих несчастий культа. И став в 34 года вдовой, не собиралась поселиться в мавзолее воспоминаний. Она хотела жить настоящим. И жить в Нью-Йорке.
Вдовствующая королева
Джеки вполне усвоила уроки семейства Кеннеди. Она научилась держать удары судьбы, преодолевая их чем угодно — спортивным бегом, занятиями йогой, походами по магазинам, бокалом любимого дайкири,— все средства хороши, только бы не сдаваться, только не позволить себя жалеть. И этот ее неутомимый бег по аллеям Центрального парка, и черные очки в пол-лица, и весь имидж недоступной и таинственной дамы, то исчезающей, то возникающей вновь на перекрестках американской истории, имели одно психологическое объяснение — гордость и... страх.
Гордость первой ученицы, прирожденной отличницы, выигравшей в качестве приза первого жениха Америки, а потом и титул первой леди. И страх жертвы, так и не выбравшейся из-под прицельного огня, который сразил ее мужа и навсегда искалечил ей жизнь. Гордость красивой женщины, образцовой модели для нескольких поколений модниц и дизайнеров. И вечный страх матери, обреченной в одиночку воспитывать двоих детей.
Гордость и страх не позволяли ей ни на минуту расслабиться, сбросить улыбчивую маску светской невозмутимости или хотя бы на минуту замедлить свой бег. Никто не должен был знать, какая она на самом деле, никто не добился от нее ни одного приватного интервью, не дождался ни одного случайного жеста или неосторожного признания. Все ее заявления выверены, как протокол Белого дома, а появления на публике обставлены, как выход вдовствующей королевы. При этом она могла быть в джинсах и кроссовках, без тени косметики, с пакетом чипсов или с рожком мороженого — это не имело значения. Она была королевой. И видимо, осталась ею навсегда.
Как ей это удалось? И где? В Америке. В стране, которая еще двести лет назад радостно отвергла монархию не просто как форму правления, но как способ мышления, которая никогда не имела привычки и навыка поклоняться верховной власти. Вдруг в этой прагматичной стране, не верящей ничему на слово и любящей все потрогать своими руками, стихийно возникает культ одной семьи и одной женщины.
При этом Кеннеди было много, а Джеки была одна. С самого начала она смотрелась рядом с ними как балерина императорского балета на фоне бейсбольной команды. Это не фигурально, а буквально так. Первое знакомство с будущими родственниками закончилось для нее сломанной щиколоткой. А футбол — любимая игра Кеннеди. Их вечная манера сбивать с ног, оглушать своим криком, диким ирландским напором. Неимоверным усилием воли Джеки сумела-таки удержать равновесие и дотанцевала партию невесты до брачной фаты и флердоранжа. Но чего это ей стоило.
Конечно, до сих пор всех волнует вопрос, а была ли любовь? На этот счет мнения экспертов расходятся. Одни считают, что для нее он был любовью всей жизни, а для него она — лишь партнером по созданию имиджа идеальной пары. Другие, пытаясь оправдать его измены, настаивают, что виноват был не он, а ее надменная холодность и невосприимчивость. К тому же в семействе Кеннеди вообще не принято было писать друг другу любовные письма или бросаться на шею с пылкими объятиями. Брак Джеки и Джона несколько раз находился под угрозой, и если не рухнул, то во многом благодаря Джозефу Кеннеди, чье мнение было непререкаемым. "Она классная девочка,— сказал патриарх рода,— к тому же католичка. Боюсь, сынок, лучшей жены ты уже не найдешь".
Спустя семь лет его слова повторит с придыханием вся Америка, разглядев, наконец, свою первую леди на торжествах по случаю избрания нового 35-го президента. Это было больше похоже на сон, на белый балет, на рождественского "Щелкунчика". И снежные сугробы, и налетевшая метель, и смуглая красота Джеки в оправе из длинного белого платья со шлейфом и белых перчаток по локоть, и Белый дом как величественная декорация, сияющая огнями новой эры Кеннеди,— все слилось в одном бесконечном град-па, где ей была уготована главная женская партия.
Белая леди
Она не собиралась вмешиваться в политику. У нее не было честолюбия и амбиций государственной жены, она не претендовала на роль "матери нации", ей с очевидным усилием давались ритуальные чаепития с вашингтонским истеблишментом. Джеки слишком отличалась от принятого стереотипа первой леди, утвержденного в американском сознании эпической фигурой Элеоноры Рузвельт,— возраст, мудрость, седина. Она оставалась чужой в щебечущем курятнике сенаторских жен, которые никогда не могли простить ей молодости, красоты, туалетов от Олега Кассини и равнодушия к проблемам благотворительности.
Образ Джеки эпохи Белого дома — образ белой леди, чье главное предназначение блистать, пленять и вдохновлять. Она и вдохновляла. Богатых благотворителей и коллекционеров — на восстановление президентской резиденции (эпохе "новых рубежей" требовались соответствующие интерьеры), дизайнеров и модельеров — на создание новых коллекций (первая леди Америки не должна уступать в элегантности самым прославленным звездам мирового экрана), художественную элиту — на прославление семейства Кеннеди (приемы в Белом доме стали средоточием светской и артистической жизни Нового Света).
Она покорила неприступного де Голля, обворожила нелюбезного Хрущева, растрогала желчного Мальро. Для нее специально играли Пабло Казалес и Игорь Стравинский, пели Мариам Андерсон и Фрэнк Синатра, танцевали Майя Плисецкая и Марта Грехем. Ей персонально улыбалась сама Джоконда, ставшая невольной соперницей первой леди во время своего краткого визита в Белый дом.
Но даже рядом с великим творением Леонардо Джеки оставалась главной героиней эпохи неисполненных обещаний, из которых и состояла недолгая история президентства Кеннеди. Это потом уже на обломках даласской катастрофы под ее руководством воздвигнут красивый миф о Камелоте, так удачно рифмовавшийся с образом погибшего президента, каким его оплакала Америка и каким она всегда хотела его видеть.
В направлении Итаки
Сейчас, после гибели Джона-Джона, все как по команде снова заговорили о роке. О проклятии рода Кеннеди. Об искупительных жертвах, на которые обречена первая семья Америки, чтобы расплатиться то ли за грехи собственных предков, то ли за грехи своей родины. Отсюда и массовый психоз, и бедствие всеобщего обожания, и грязная лавина сплетен и слухов, которая обрушивается всякий раз, как только острота печали, связанная с очередной их утратой, немного стихает.
Вся Америка, как скромный даласский аптекарь Абрахам Запрудер, ставший благодаря любительской фотокамере одним из главных свидетелей убийства века, а заодно и миллионером, жадно припала к глазкам своих фотомыльниц и уже которое десятилетие не может оторваться от Кеннеди в надежде попасть в историю, а заодно немного подзаработать.
Конечно, больше всего досталось Джеки и ее детям. Можно было привыкнуть к нацеленным объективам, научиться не замечать назойливых любителей автографов и сумасшедших поклонников, можно было выиграть хоть сто судебных процессов у лживых газетчиков и выторговать компенсации за моральный ущерб у ста паппараци, но ничего эти скромные победы американской Фемиды в ее жизни не решали. Даже при круглосуточной охране Джеки оставалась заложницей своего статуса национального достояния, а ее дети — желанной мишенью для любого маньяка.
Ее новый брак с мультимиллионером Аристотелем Онассисом — еще одна попытка бегства, иллюзия обретения свободы от каких бы то ни было уз, в том числе от страха, навсегда поселившегося в ее душе. Только таблоиды и злые люди могли свести их брак к одним лишь низким, меркантильным расчетам. Вот бы они удивились, узнав тогда, что знаменитый брачный контракт, о котором столько было разговоров, так и не был подписан Онассисом, а следовательно, в случае развода Джеки рисковала остаться ни с чем. Это ее не пугало. Она знала, что никогда не станет брошенной женой.
Ее притягивало к Ари не богатство, но его сила и власть. И ум. Джеки всегда волновали умные, зрелые мужчины намного старше ее. Ей было почти сорок, когда, покинув целлофановую Америку, она открыла для себя цивилизацию дохристианских мифов, языческих тотемов, таинственных обрядов. Она с наслаждением погружалась в мир греческой культуры и античности. Сам Ари казался ей печальноглазым, мудрым Одиссеем, вечным странником, пришедшим освободить ее из плена тягостных воспоминаний и взять с собой на любимую Итаку. Она идеализировала Онассиса, как до него — Кеннеди, а еще раньше — своего отца Джека Бувье. Романтическая американка, она всю жизнь искала героя в мужчинах, которых любила. А когда не находила, придумывала их сама.
Но, как бы то там ни было, даже самые лютые недруги вынуждены были признать, что первые три-четыре года они с Ари являли собой почти идеальную пару. Как изменил ее этот брак. От былой чопорности белой леди почти ничего не осталось. Она стала больше похожа на гречанку или даже цыганку. Смуглая до черноты, с гривой смоляных волос, она возникала на страницах светской хроники то паря на водных лыжах, то загорая на палубе яхты, то гуляя босиком в прохладе узких средиземноморских улиц, чьи названия становились известны миру только потому, что там однажды проездом побывала Джеки О.
И это изумленное, протяжное, непрерывное "О!", впервые озвученное космонавтом Нилом Армстронгом при известии о ее втором браке, втягивало в себя, как в воронку, все новые и новые подробности о ее новой жизни — нелепом расточительстве, напряженных отношениях с детьми Онассиса. Ари жаловался гостям яхты "Кристина": "Скажите на милость, когда и где она все это носит? Я вижу на ней только один и тот же свитер и джинсы". Даже знаменитые рубины с бриллиантами, подаренные Онассисом к свадьбе, Джеки надевала считанное число раз, заказав у знаменитого ювелира Кеннета Лайна их фальшивые копии. Ей важно было не носить, ей надо было иметь. Со стороны могло показаться, что она просто мстит судьбе, отнявшей у нее почти все, а взамен вручившей лишь чековую книжку с суммой прописью, которую надо потратить как можно скорее и как можно эффектнее. Но платить за ее траты, как и за их недолгое счастье, пришлось Онассису.
Гибель в авиакатастрофе сына Александра превратила их жизнь в ад. Ари впал в черную меланхолию, пил, проклинал себя за то, что заставлял сына учиться на пилота, винил во всем Джеки, суеверно приписывая собственные беды ее роковой способности притягивать несчастья. Но у него уже не было сил затевать развод. К тому же никаких поводов — Джеки вела себя безупречно.
Он так и ушел из жизни ее мужем. Мужем Джеки О., сломленным пережитым горем. Никогда Джеки не простила себе, что ее не было рядом, когда он умирал в американском госпитале в Париже. Есть фотография в аэропорту, когда она прилетела из Нью-Йорка на его похороны: в плотном кольце охранников стоит хрупкая женщина в белом, похожая одновременно и на греческую крестьянку, и на античную плакальщицу. На голове черный платок, повязанный по-простонародному под подбородком. Еще молодая, и снова вдова.
"Если Вам не повезло с детьми, все остальное уже неважно"
Это она любила повторять. Все ее собственные успехи, неуспехи, увлечения, романы, соображения хорошего тона или престижа отступали, когда речь заходила о Джоне-Джоне и Каролине. Она была нормальная безумная мать, хотя тщательно это скрывала, прежде всего от собственных детей. Она так боялась их разочаровать. Ведь они были детьми Кеннеди. А в этой семье главным предназначением женщин считалось: рожать наследников, следить за прислугой, ходить в церковь, а в дни избирательных кампаний бессмысленно улыбаться фотокамерам и пожимать тысячи потных рук. От такой жизни легко можно было сойти с ума или запить горькую, как это произошло с несчастной красавицей Джоан, первой женой Эдварда Кеннеди, ставшей в конце концов хронической алкоголичкой.
Но и пример многодетной Этель, истовой вдовы Роберта, с ее вечно орущими разновозрастными отпрысками, тоже не слишком вдохновлял Джеки. Она старалась держать Каролину и Джона от них подальше, не подпуская и близко их к Хайяннис-Порт, где царила веселая вольница молодых Кеннеди с их безумством, попойками, беспорядочным сексом, наркотиками. Она стояла насмерть, чтобы ничего из этого не допустить в жизнь собственных детей, чье детство было заполнено умными книгами, музеями, театрами, путешествиями, спортом, встречами с выдающимися людьми. Никакого сюсюканья и баловства, никаких случайных знакомств и сомнительных связей. Она хотела подарить Америке наследного принца и принцессу. А то, что ей приходилось делать все в одиночку, накладывало на нее еще большую ответственность.
С Каролиной особых проблем у нее никогда не было. Скромная, умная, серьезная девушка, она не унаследовала маминого шарма, зато в избытке — мамину твердость и упорство. Хорошо училась, хорошо вышла замуж. Родила троих детей. Но вот будущность Джона-Джона вызывала у Джеки тревогу. Она, всегда имевшая дело с сильными, волевыми мужчинами, в какой-то момент поняла, что ее сын совсем на них не похож. При всей своей внешности эталонного красавца в нем чувствовалась внутренняя неуверенность, душевная робость, беззащитность, которые он как мог камуфлировал своими атлетическими достижениями и любовными победами.
Может быть, за всем этим таились комплексы безотцовщины или сына знаменитой матери, чья личная жизнь была всегда на виду. Недавно были обнародованы настойчивые обращения Джеки к руководству ФБР по поводу охраны Джона-Джона. Она считала, что их чрезмерная опека только вредит. "Он не должен расти с ощущением, что его всю жизнь будут охранять, страховать, приходить при первой же угрозе на помощь,— тревожилась она.— Он должен знать, что он такой же, как все, что его подстерегают те же опасности и за любой неосторожный проступок его ждет такое же наказание".
В конце концов охрану сняли, проблемы остались. Теперь каждый его шаг контролировала мать. Она будет против его желания стать актером, хотя, по свидетельству многих, у него были очевидные задатки ("Тебе всю жизнь будут предлагать только одну роль — сына президента"), она сделает все, чтобы он не женился на кинозвезде Дарил Ханн ("Голливуд и так уже испортил репутацию многим Кеннеди"), она не даст увлечь его в мир большой политики ("Ты забыл, чем это закончилось для твоего отца!") и, конечно же, напуганная гибелью пасынка, запретит ему даже мечтать о полетах на собственном самолете ("Запомни, darling, этого не будет никогда!").
Джон-Джон был послушным сыном, и ему не хотелось огорчать маму, хотя довольно скоро стало ясно, что, несмотря на диплом и мантию выпускника Школы права при Нью-Йоркском университете, юристом ему не быть. И титул наследного принца Америки, полученный при рождении, лучше сменить на что-нибудь менее пафосное и более пригодное для нормальной жизни. Он попытался освободиться от него, перейдя на демократические ролики и велосипед, шокируя почитателей мифа Кеннеди своим откровенно небрежным гардеробом — бейсболка козырьком назад, старая застиранная майка, шорты в любую погоду. Это был его маленький костюмный бунт против маминых условностей и запретов. На что-то большее, пока была жива Джеки, он так и не отважился.
И George, стильный политический журнал, который он сам придумал и возглавил, и красавица жена Каролин, которую признают самой элегантной женщиной Нью-Йорка, и даже собственный самолет появятся у Джона-Джона много позже. Он как будто все время хотел доказать, что он не только сын своих родителей, что нельзя всю жизнь вспоминать, как он в трехлетнем возрасте салютовал гробу отца и как из-за него рыдала вся Америка. Он еще и сам что-то может. Девять дней назад Америка рыдала опять. Бедный Джон-Джон, ну почему он не послушался Джеки?
Осень королевы
Последние двадцать лет она прожила так, как хотела. Свободная, богатая, красивая. Таблоиды гадали, какой стиль жизни предпочтет Джеки — праздный, светский, космополитичный, какой был у нее при Онассисе, или социально-активный, вновь подчиненный интересам клана Кеннеди.
Джеки изумила всех: она просто пошла работать за 10 тыс. долларов в год рядовым редактором. Вначале это было издательство Viking, потом — Doubleday. Четыре раза в неделю Джеки, как обычная нью-йоркская служащая, прихватив с собой пластиковый пакет с ланчем, спешила на службу, боясь опоздать на редакционную летучку или встречу с автором. Как у всех неглавных редакторов, у нее был свой крохотный кабинетик, стол с компьютером и гора рукописей, которую она должна была разбирать и редактировать с 9.00 до 17.00.
Отныне мечтой Джеки Кеннеди-Онассис стало дослужиться до кабинета с окном, который полагался сотрудникам более высокого ранга, о чем она поведала в одном из своих немногочисленных интервью. Так же, как все, она стояла в очереди к ксероксу, сама заваривала себе кофе, часами просиживала в библиотеках, готовя очередную книгу к печати. Диапазон тем и сюжетов, которыми она ухитрялась заниматься — от роскошных иллюстрированных альбомов о ювелирных изделиях фирмы Тиффани до попсовых воспоминаний Майкла Джексона, от факсимильного издания русских народных сказок до изысканных фолиантов про индийских магараджей.
Две книги, ставшие главными вехами ее редакторской деятельности, были связаны с Россией. Первая, с которой она начинала свою работу в Викинге, называлась "In the Russian style" и была посвящена жизни русского императорского двора. Вторая — роман Эдварда Радзинского о Николае Втором — вышла под редактурой Джеки незадолго до смерти.
Сама она в России побывала лишь однажды, летом 1977 года по редакционным делам. Кстати, ей очень понравилось. Главным образом то, что ее никто не узнавал. Впрочем, на Красной площади к ней все-таки подошел один смельчак с вопросом: "А вы не Жаклин Кеннеди?" На что она ответила: "Нет, но все говорят, что я ужасно на нее похожа". А в Ленинграде ее страшно разозлил американский консул, который на приеме в ее честь неуважительно отозвался о русских. Тогда она грозным шепотом сказала Томасу Ховингу, директору музея "Метрополитен", сопровождавшему ее в поездке: "Если ты меня сейчас не уведешь, через пять минут у кого-то здесь будет самый расквашенный нос за всю советскую историю".
Она открывала новые страны, знакомилась с новыми людьми, узнавала мир, в котором уже не чувствовала себя исторической достопримечательностью или праздной туристкой, а была самой собой.
Однажды в такси словоохотливый водитель выпалил вопрос, который давно мучил всю американскую общественность.
— А правду говорят, мэм, что вам совсем не нужны деньги, а вы все равно ходите на работу?
— Правда.
— И что? Это доставляет вам удовольствие?
— Еще какое.
— Ну так это же здорово!
Джеки, сама того не подозревая, осуществила идеал американских феминисток — мечту о новой женщине, освободившейся из плена буржуазных стереотипов и предрассудков западного сознания. Ее пример наглядно убеждал: чтобы стать счастливой, необязательно "удачно" выйти замуж и уж совсем необязательно сидеть дома, изнывая от безделья и скуки. Конечно, то обстоятельство, что один муж сделал ее всемирно знаменитой, а другой — богатой, несколько путало карты и мешало пламенным феминисткам включить Джеки в свои ряды. Тем более что очень скоро в ее жизни снова появился мужчина.
Морис Теплесман, богатый дилер, владелец алмазных копий в ЮАР, знаток французской кухни и гаванских сигар, стал ее постоянным спутником и финансовым советником на долгие годы. И хотя он был женат, имел взрослых детей, серьезный бизнес, теперь это уже никого не волновало. Времена изменились, и Джеки тоже изменилась. Она больше не собиралась замуж. С Морисом ей было хорошо. Он был всегда где-то рядом, на полшага позади нее, с услужливо раскрытым зонтом, с улыбкой обожания на лице. Точный как часы, учтивый как английский лорд.
Оказалось, что он любил ее всегда. С того самого первого дня, когда увидел на трибуне предвыборной президентской кампании, и когда она стала первой леди, и когда надела свой траур, и когда вышла замуж за Онассиса, он не переставал ждать своего часа. И дождался. С этим чужим еврейским мужем она неожиданно на склоне лет обрела то, что ей не могли дать собственные мужья — ощущение защищенности и тыла. Теперь она не боялась одиночества, и даже роковая болезнь, которая обрушилась на нее так внезапно, поначалу казалась вполне преодолимой. Ведь рядом был он. И ее взрослые красивые дети и внуки, дарившие ей столько радости. "Надо же,— смущенно пожимала плечами Джеки — всю жизнь я бегала, плавала, занималась верховой ездой, и вот теперь какая напасть!"
Последнее лето она, еще не подозревая о грозящей беде, проводила, как всегда, в своем загородном поместье Red Gate в заповеднике миллионеров Марта-Виньярд. Когда на week-end приезжал Джон-Джон, они брали надувную лодку и отправлялись плавать вдвоем. Морис оставался на берегу. Они смеялись, что, если он к ним залезет, все обязательно утонут. И Америка ему этого не простит. Когда же они надолго пропадали из виду, он начинал нервничать, бегал по пляжу и, складывая руки рупором, кричал так, что замирала округа: "Джеки, Джон! Где вы? Возвращайтесь скорее!" Но там, где они плыли, ничего не было слышно. Только Джеки махала ему рукой, и они уплывали все дальше и дальше.
СЕРГЕЙ Ъ-НИКОЛАЕВИЧ