Русские беженцы — термин противоестественный. И даже, в общем, вполне оскорбительный. Убегать ведь могут только сироты малых слабых народностей, не способные за себя постоять — так или нет?
И тем не менее русские торопливо оставляют бывшие республики. Их выгоняют, не давая им продать жилье или хоть собрать пожитки в контейнер. Нам уменьшение России, ослабление страны, бестолковость власти — слова из телевизора, от которых можно отмахнуться и жить себе. У них другое. Для них это — позор, бездомность, нищета и тоска.
Солженицын смотрит на брошенных страной беженцев и пугает нас, что так и вся Россия вслед за ними пропадет. Или таки ей все нипочем? Почему у нас волосы не встают дыбом от того, что страна потеряла еще 20 миллионов человек? Неужели нам это все равно?
Как бы то ни было, беженцы — это злая карикатура на русских, это модель страны, выполненная в жанре черного юмора, это кривое страшное зеркало, в которое лучше б и не смотреть. Ну вот представьте себе: в беженском поселке, в бывшей сапожной мастерской, приютился убежавший из Казахстана физик-ядерщик, который преподает в сельской школе и кормится с огорода. А его товарищи, вместе с которыми он спасался, сидят и ненавидят своего вчерашнего кумира, человека, который увез их с чужбины на родину.
Это все происходит в селе Ломовом, Чаплыгинский район Липецкой области. Оттуда — репортаж ИГОРЯ Ъ-СВИНАРЕНКО.
Ядерщик Кострица разводит кур
Физик Александр Афанасьевич Кострица работал в институте ядерной физики в Алма-Ате. Он там дослужился до замдиректора и издал книжку по физике ядерных реакторов. В этом издании он рассказал про свое открытие: оказывается, вода, которая охлаждает реактор, тоже переносит нейтроны! Которые раньше, до Кострицы, никто не учитывал, а после сразу стали учитывать,— и безопасность реакторов выросла. Правда, ненамного, но в этом деле мелочей же не бывает, после Чернобыля-то.
— Там каждая кроха имеет значение. Вот мы такой крохой и занимались — общими усилиями,— скромно уточняет он.
Кострица уж вплотную подступал к защите докторской...
— Жил я там хорошо, пока не началась так называемая якобы перестройка. И вся жизнь пошла кувырком...
Впрочем, Кострица, будучи честным ученым, считает необходимым уточнить:
— Впрочем, не будь перестройки, не обязательно я бы защитился...
— Да... Как вы уехали, как дело было? Притесняли вас там, что ли?
— Нет, казахи меня не обижали, в общем-то... Но мне было страшно оттого, что идет развал государства. И я видел, что никто не позволит это разваленное государство восстановить... Я там, в Казахстане, оказался за границей, а жизни вне России я не мыслю... Для меня есть только Россия, больше для меня ничего нет и быть не может. Но что ж с ней будет? Я читаю книги... Запад убежден, что Россия развалится на куски, вслед за Советским Союзом, там и не сомневаются. Этого бы очень не хотелось...
Он смотрит на меня сквозь толстенные стекла очков своими усталыми испуганными глазами. Я молчу — что я могу ему сказать утешительного? Я думаю о том, что в Магадане русские товары выглядят экзотикой — кругом все китайское, вплоть до зубной пасты и расчесок. Да и вообще за Уралом никто всерьез не думает про Москву. А она, Москва, дай ей контурную карту России для 5-го класса, не сможет расставить там хоть пяток крупнейших городов... Да если б не казенная надобность или там теща в Екатеринбурге, никогда б москвичу не пришла в голову мысль проехать по своей стране,— так мне иногда кажется.
Бывший ядерщик улыбается растерянно. У него вообще вид человека, который так и ждет, что кто-то подойдет сзади и стукнет его по темени. Да это и неудивительно после того, что с ним в этой жизни случилось на старости лет. Я смотрю на его галстук, на свежую рубашку, стрелку на штанах и думаю, что поддержание гардероба в порядке ему тяжело дается — это ж надо таскать воду ведром и греть ее на дровяной печке... Не зря ж колхозники при нехватке сервиса предпочитают немаркие телогрейки и ватные штаны на все случаи жизни.
— Вы вообще как тут в деревне устраивались?
— Да мне помогли влезть в одну комнатку в быткомбинате. Там сапожник исчез, так мне отдали его комнатку.
Мы туда и не идем к нему, в эту кладовку в бараке. Мы в школе сидим говорим.
— Небогато живем, но не плачемся. Курочки у меня,— рассказывает он про важнейшие вещи в своей теперешней жизни,— и кое-что сажаю: лучок, свеклу, морковку.
Кроме огородников так ласково называют овощи еще люди, которые сели с аппетитом выпить и закусить.
— Что ж, значит, сурово вас встретила историческая родина?
— Почему ж? Нормально встретила — с учетом тяжелого положения России. Ну чего б я мог просить у России? Работы? Так работа у меня есть. Ничего, платят... неплохо. Тысяча в месяц! Более того! — спохватывается он.— Кредит мне дали! Хватило, чтоб дом заложить. На хороший фундамент хватило, на стены и крышу. Я, правда, туда еще не переехал, там еще отделка не кончена. Медленно идет — я ж на зарплату строю, каждую десятку, каждую сотенку расходую так, чтоб что-то купить. Уж пятый год не могу в дом въехать. Когда ж я буду в нем жить?
— Ну дети будут жить,— оптимистично отвечаю ему я. Все-таки приятно знать, что кому-то их русских беженцев так повезло с помощью. Надо же, им давали ссуды — 60 тысяч на десять лет, да без процентов! После дефолта надо отдавать в четыре раза меньше, если считать долларами. А там дальше еще девальвация подоспеет да инфляция — мы ж люди взрослые, видали жизнь... Впрочем, Кострица — человек до того чистый, что поспешил этот кредит выплатить досрочно — деньгами, вырученными от продажи своего казахстанского имущества...
— Нет, не будут мои дети в Ломовом жить... Что им тут делать? Они тоже физики, и сыновья, и дочь. Двигают в Москве науку, защищаются в лучших институтах страны — а на хлеб зарабатывают на стройке, чернорабочими... Я до сих пор в шоке. Что происходит? Я тут прочитал в газете, что у нас осталось три боеспособных дивизии. А в НАТО их семьдесят...
— Да, в случае чего только на вашу ядерную физику вся надежда!
Он очень грустно — заставь иначе, так у него не выйдет — улыбается в ответ на этот мой черный юмор.
— Почему в 91-м к предателям отнеслись так хорошо? Никогда ж их не уважали в России... Но вот — предали все американскому посольству. А я был в партии,— тяжело вздыхает он.
— Так что, значит, думаете, все, сливать воду?
— Нет, нет. Я вот думаю... Если б мои знания понадобились ученикам, я б все отдал. Здесь есть толковые, я бы даже сказал, талантливые ребята. Вот один мой ученик — Кирилл Пыпа — взял второе место по физике на районной олимпиаде. А мог бы и первое, если б работал над собой. Но как найти к ним подход, чтоб они работали с отдачей, углублялись в предмет? Не получается пока...
У Кострицы изможденное, красноватое, не очень здоровое лицо: он много работал на реакторах и однажды хватил изрядную дозу. Говорить про это он не любит. Легко себе представить, как постаревший Баталов снимается в продолжении "Девяти дней одного года": он играет нищего дедушку, который после всех своих великих научных открытий, выгнанный казахами, гоняется за курами во дворе своей хибары...
Деревенские ни в какую не верят, что у них в глуши так запросто может поселиться человек, написавший и, более того, опубликовавший настоящую книжку. Они требуют у самозванца доказательств, он предъявляет книжечку, и потрясенные крестьяне начинают думать, что Ломовое — это место не случайное...
Русские ушли за Липой
Кострица не случайно попал в Ломовое, не просто так, ткнув пальцем в карту. Нет, он был участником тщательно подготовленного десанта. Это был крепкий слаженный отряд единомышленников, патриотов, работяг, не боящихся никаких трудностей. Они выбросились здесь, чтоб, вернувшись в родную страну, начать новую замечательную жизнь. Прекрасное было время!
Командовала десантом Олимпиада Игнатенко, которая объединила желающих выехать в команду под названием "Зов", а позже вообще стала президентом липецкой областной переселенческой организации "Отчизна".
Ей бежать из Казахстана было больней, чем многим другим. Она в Алма-Ате родилась и жила всю жизнь в замечательном доме, который построил еще ее прапрадед. Построил буквально на века — объект сдан не далее как в 1858 году. Так для того ли этот прапрадед по имени Нил Шевцов, а по должности казачий сотник строил великую страну, чтоб праправнучки ее развалили, отдали незнамо кому и сбежали? (Извините за вопрос.)
До того как все началось, Олимпиада преподавала в институте обработку металла. Потом в Алма-Ате настал 1986 год, который она помнит таким:
— Они шли по городу под зелеными знаменами и кричали солдатам: "Ванька, зачем ты сюда пришел?" В троллейбусе едешь, так казахи прям над ухом говорят: "Ну покажем русским!" Город стал в одночасье какой-то чужой. Я поняла, что это все превращается в заграницу, и стала мужа накручивать — надо уходить. Кстати, рядом с нами в Казахстане жили ссыльные чеченцы,— вот уж никогда не думала, что повторю их судьбу...
Я прочитала в газете статью "Исход" — про то как русские организованно уходят из Таджикистана и селятся в России. И решила, что тоже так могу — повести людей. Нашла я в Алма-Ате восемь русских семей, которые тоже собирались уезжать, пригласила их к себе на чай. Испекла пирог, а на дом мы повесили русский флаг — чтоб издалека было видно. Приглашенные пришли, мы сели за стол, но приходили все новые и новые люди. Не только пирога всем не хватило... Полный дом набился. В коридоре люди толпились и кричали, чтоб мы громче говорили. Таких, как мы, оказалось много.
Собрались, списались с губернатором Липецкой области — и поехали. Мы взяли контейнер. В пути там разбились банки с вареньем, все вылилось на книги, кинулись крысы... Мы потом, как в Германии, жгли эти книги — недоеденные крысами. Одного Диккенса тридцать томов спалили!
Да... Мы думали, что будем помогать России, возвращать русских на родину! Собирались построить ветровую мельницу, а вокруг наши дети в сарафанах будут хороводы водить и русские песни петь, ой! Мы уж даже жернова заказали. Еще мечтали мост построить через лог, а на нем кафе, да такое, что туда из райцентра будут приезжать.
Надо сказать, что некоторые сомнения запали в душу Олимпиады Игнатенко в самом начале. Пришла она к одному местному начальнику, фамилию которого я тут из этических соображений опускаю, и предлагает: "Поговорим о генофонде! Ведь надо собирать Россию, собирать русских!" Рассказывает, а сама думает: "Ну что он, такой маленький, рыженький, может понимать в генофонде?" Он ей, казачке, сразу не показался. И точно! Слушал он, слушал про высокие материи, а после спрашивает: "Ты сама-то за демократов или за коммунистов?" Олимпиада тогда зло подумала, что начальник — пустой человек, и вместо России его волнует его кресло.
Вы будете смеяться, но несмотря на это, удивительные планы большого строительства начали воплощаться в жизнь. Коммуна заложила 20 кирпичных домов, построила немаленький ангар, заставила его купленными машинами, тракторами и комбайнами. Как это ни странно, поселенцы построили даже водопровод, совершенно не свойственный русской деревне! А еще коммуна завела собственный гвоздильный цех и швейную мастерскую по пошиву подушек, фартуков и трусов. Я своими глазами видел, как бывшие беженки это все собственноручно шьют. Ну просто передовой опыт, достойный повторения!
Война компроматов в Ломовом
Выхожу из цеха, теребя на груди фотокамеру, а меня уж на улице ждет народное возмущение:
— А, опять врать приехали! Опять во всех газетах липа будет! — причитает усталый от жизни гражданин, небогато одетый, пенсионного возраста.
— Липа? Да как вы смеете!
— Липа — ну Олимпиада у нее полное имя... Я хочу вам про нее рассказать полную правду!
— Идите...— обреченно провожает меня Липа.— Послушайте, пусть отщепенцы тоже скажут свое слово...
Я пошел общаться с народом, а Олимпиада, глядя на забитый синтепоном склад, очень задумчиво проговорила:
— А ну спалят? Как же мы тогда?
Недовольный гражданин по имени Владимир Седюкевич между тем повел меня к себе в гости. Ему очень хотелось мне внушить, что живет он плохо, а виновата в этом только Липа. Первая часть его замысла удалась. Я поверил, что живет он неважно: что ж хорошего в строительном вагончике? В одной половинке — самодельные нары, в другой — скупой односпальный диван. На столе в картонной рваной коробке из-под русских ботинок пищат обогретые настольной лампой цыплята. Рядом ящик с мутным дрожащим телеэкраном, на котором сериал — тоже старый и дешевый. Прям к вагончику пристроен сарай, в котором мычит корова,— она дает молоко по шесть рублей за трехлитровую банку, и то еще попробуй тут в глуши продай.
— Что она сделала? Что сделала она для людей? — Седюкевич заговорил как Данко, может, это школьная программа вдруг замкнула в его усталом мозгу; правда, в отличие от Данко спрашивал он не с себя, но с других, с чужой посторонней женщины.
— Ничего! — отвечает он сам себе.— Ну кирпич дала, и все.
Володя возмущен до глубины души:
— У меня договор, что за пять лет мне дом будет! А нам построили только фундамент.
Он несет мне пожелтевшие старые бумаги, в которых, как он вроде помнит, ему письменно было пообещано счастье. Я их листаю и внезапно натыкаюсь на принципиальной важности вещь: построить, да, обещали, но нигде не сказано, что бесплатно! А за деньги — пожалуйста, хоть Астану строй. Но Володя меня не слушает, не хочет отвлекаться, ему надо срочно разоблачить Липу:
— Куда делись два Урала и два Днепра?
Несколько озадаченный размахом его претензий к бедной женщине, я смотрю на него с опаской,— но продолжение меня успокаивает:
— И еще "КамАЗы", и трактора, и два прицепа? Куда все делось? Темный лес! А денег сколько ушло! Множество миллионов! Из ООН даже деньги слали... Кирпича себе забрала сто двадцать кубов. Дом ее — самый большой тут! Гвоздильный цех разобрали и увезли. Сыну отдала прицеп. А гуманитарную помощь куда она девает?
Из всего этого Володя сделал вывод:
— Если б я знал, что такая жизнь, я б ни за что из Казахстана не уехал.
Суровый нерусский Казахстан уж забылся Володе, ему теперь хуже всех — Липа:
— Если б я там остался, мне б пенсию дали в пятьдесят пять лет, а казахи без задержки платят.
— Почему ж в пятьдесят пять?
— Так там же экологическая вредность. Правда, какая — не говорят... Забыл еще вот что сказать про Липу: она цементу мне должна тонну семьсот. Я себе купил, а ссыпать она мне велела в общую бочку, и после не отдала... И еще тонну четыреста солярки должна. И денег шестьсот рублей. И трудовую мою. Когда ж это кончится?
— А кредит почему ж вам не дали?
— У меня доход ниже минимального, двести рублей, так что мне не положен кредит... Но дом я все равно построил! Пока, правда, без отделки...— отделка им тяжело дается. Коробку вроде все уже осилили, дом снаружи как настоящий. Но это на самом деле только начало...
Приходит женщина с тяжелыми от работы руками, на них взбухли вены — это Марья Андреевна, Володина жена. Она тяжело садится на табуретку и тоже про грустное:
— Меня Липа посылала пододеяльники продавать. Хорошая работа! А потом выгнала, говорит, что я документы украла. Я после этого лежала с сердцем в больнице... Сейчас я повар детсада. Так, правда, зарплату не дают с ноября.
Как вы понимаете, Володя и Марья Андреевна в такой обстановке просто не могли находиться. Они обиделись на Липу и ушли из коммуны.
Самое больное Седюкевичи мне сказали уж после всего:
— А мы ж с ней являемся родственниками. Наш сын Сережа — Липин зять. Так он с нами теперь не знается...
Вот — делили, делили деньги, считали, кто кому должен, и вот что вышло. Не то что брат на брата — а даже мать на сына...
Между тем в вагончик Седюкевичей приходили все новые и новые гости. Они сурово смотрели на меня и говорили:
— Зачем Олимпиаду по ТВ показывают и в Думе? Напишите, чтоб никто к ней не шел! А то вдруг еще к ней кто приедет? Что ж они, тоже буду слезы мотать, как мы? Ей нужен поток, чем больше к ней едет людей, тем больше ей дают денег! Мы ехали сюда постоянно жить, а потом в уставе оказалось, что это — перевалочная база для дальнейшего расселения по России. Она этот бизнес заранее придумала, точно, еще в Алма-Ате...
— А это все люди сами строят,— настаивали беженцы, разочарованные в бывшем харизматическом лидере, думая, что они такие одни.— Все сами! Мининковы, Пыпа, Яковлев, Мощеев, Шамсиевы, Клющева, Шашлыков, Кострица, Якубовы. И Седюкевичи тоже сами, но у них пока только коробка готова. А она, Липа, только себе построила и сестре. И еще, правда, помогла Жидкову и Москалеву. Но без отделки, заметьте!
Поругав сперва Липу, люди немного успокаиваются и могут спокойно рассказать про свою жизнь.
— У нас в совхозе русскую школу закрыли, так пришлось перебираться в Алма-Ату. Там все было нормально с русским языком и со школой был порядок. Жили, правда, в общежитии. Но на квартиру я был в очереди первый. А потом же очередь отменили... Тогда корейцы и немцы поехали на свои родины, а мы — на свою. Я тут у Липы был каменщиком. А после работы еще развозил всем воду в цистерне. Мой сосед Тримасов у нас уже не работал, но я и ему воды завез. По-человечески в этом ничего плохого нет. А Липа меня за это палкой по голове... Правда, я ее тоже тяпкой по плечу. Но я не виноват, я ведь в таком состоянии был, что ничего не соображал.
Александр Мощеев еще помнит, что в прошлой жизни был милицейским сержантом. Как и Липа, отъезд он замыслил в 1986-м:
— Помните, что тогда было в Алма-Ате? Побоище! Машины жгли, плиты разбивали на площади и кидали осколками, по Дому правительства из ракетниц стреляли. Обкуренные были, пьяные... Теперь им там памятник стоит — пантера. Три дня это продолжалось! Мы, милиция, не справились тогда своими дубинками. Потом туда работяг привезли с предприятий, и они разобрались с этими...
Ну а мы в Россию. Приехали сюда. Сначала было нормально, а потом она почувствовала власть и начала разделять и властвовать. Она как Мюллер, чужие мысли выдает за свои. Одну женщину она за то выгнала, что та придумала швейный цех открыть. И теперь вот шьет... А лесу куда делось четыреста пятьдесят кубов? — внезапно вспоминает он.
— Нет, все четыреста семьдесят! — кричит Седюкевич, поправляет.
Пришла Наталья Мининкова. И прям с порога:
— Если будет на фото мой дом и напишете, что она помогла строить, я с вами судиться буду.
Она — предприниматель! Так в селе Ломовом называют себя люди, которые по ночам шьют пододеяльники, утром продают, а днем сажают картошку.
Но шьет она отдельно от швейной мастерской:
— Машинки швейные Липе дали для нас, но мы на своих плохоньких шьем. И автобус у нее "Мерседес", но она на нем только свое возит продавать, а наше не берет... Вы нам только помогите: сделайте, чтоб ей денег больше не давали! А? Она и гуманитарку получает одна... Под нас пусть ей деньги не дают! — снова спохватывается она. Похоже, это главное, что беспокоит ее в жизни.
Вот Олег Тремасов пришел, вспоминает:
— Было дико поначалу. Эта нищета глубинки... Ну да нищета — дело наживное!
Сейчас у него есть своя лошадь. Я ездил в поле смотреть, как он на ней пашет и сажает картошку. Олег меня угощал самодельными белыми булками, а сало, говорит, было, да птицы склевали.
Счастье — это когда у других тоже нет денег
Сижу я так, слушаю — и вижу: это ж не просто так люди поболтать зашли, это ж собрание, форум переселенцев! А я, так стихийно сложилось, как бы в президиуме. И я решил, пользуясь ситуацией, дать себе слово:
— Товарищи собравшиеся! Если вам, как вы говорите, Липа не нравится, что б вам ее не переизбрать?
— Теперь никак нельзя...— качают они головами.— Все ж документы у нее. Вот мы тут сидим, учредители: Мощеев, Марья Седюкевич, Бродский, Кострица,— а сделать не можем ничего.
— Тяжело! — вздыхает кто-то в углу.— Правда, в последнее время полегче стало: смотрим по телевизору на албанцев, и нам кажется, что мы в раю.
— При чем тут албанцы! У нас же какой договор был? Мы всем должны были строить дома по очереди! А она всех разогнала, и все...
— Да она-то вам зачем? Отчего ж вы без нее не можете объединиться? И стройте друг другу!
— Не... Мы теперь боимся... Страшно нам объединяться! После нее-то! Уж лучше мы теперь будем каждый сам по себе... Так вот нам узнать бы: дают ей еще деньги на нас? И подъемные ведь должны были нам...
— Да ну вас,— говорю.— Что ж за народ! Ну вот вы мне скажите: какая у вас в жизни мечта? Чего вы больше всего на свете хотите, какого счастья?
Они подумали совсем чуть, им просто сначала был непонятен вопрос. А ответ им был и так известен:
— Чтоб денег Липе не давали! — дружно загалдели переселенцы счастливыми голосами. Представление о полном счастье у них было еще проще, чем даже у Шуры Балаганова. Они вообще себе не попросили ни копейки, им главное, чтоб у другого отняли. Сильная сторона у этой мечты только одна: ее очень легко осуществить.
"Темная, криминальная организация"
Конечно, заехал я в райцентр. Поговорил там с районным чаплыгинским начальством про судьбы России и ее переселенцев, про Липу, про "Зов". Про суды и обидные заявления, которые обе стороны пишут друг на друга. И в свете этих разборок я и фамилий своих собеседников приводить не буду.
И ничего не стоит ее осуществить...
— Строят, надрываются эти переселенцы, а смысл? — недоумевала в беседах со мной чаплыгинская элита.— Мы им предлагали занять пустующие села, в хорошем состоянии, да хоть то же Урусово! Это, правда, чернобыльская зона, но уж ее почти совсем сняли!
Да, может, и сняли специально, чтоб беженцам помочь, это ж сколько усилий! Но разве кто оценит? Только бы ругать...
— Этот "Зов" — темная, криминальная организация! — жаловались мне отдельные начальники, анонимно, пугаясь страшной Липы.— Там круговорот семейств, она на них, видно, что-то получает. Потом она их спроваживает, а деньги ей остаются. Она их крутит...
— Так а что ж вы туда не засылаете комиссию с проверкой?
— Куда! Разве ж она проверку допустит?
Ну тут, может, кто-то неприятно удивится: вот куда докатились, вот до чего домечтались, вон у нас какие неприятные порядки и какая взаимная ненависть у публики и бывшего всеобщего любимца!
А я так наоборот — приятно удивился. Тому, что чаплыгинские ветви власти не додумались ни райисполком обстрелять, ни чеченцев своих местных разгромить, ни порнофильм насчет районного прокурора спродюсировать, ни хотя бы банально украсть международный транш. А ведь могли бы, глядя на старших товарищей! Одно страшно — как бы не загордились они там в своем Чаплыгинском районе...