Корней Чуковский писал об именах, которыми в революционном порыве называли своих детишек энтузиасты первых советских десятилетий. Было много замечательных примеров, вроде Мюд или Оюшминальд. Но одно имя особенно засело в моей памяти. Чуковский рассказывал о человеке, которого звали Сиврэн — аббревиатура от "сила, воля, разум, энергия". Сын этого несчастного ни за что не будет Сиврэном Сиврэновичем, заключал Корней Иванович.
В качестве имени собственного дикое словцо и в самом деле не привилось, но в качестве имени нарицательного для него еще отнюдь не все потеряно. Само сочетание понятий вполне привлекательно. Вместе они образуют некую добродетель, ценимую в обществе чуть ли не выше всех прочих. Эти мысли посетили меня во время разговора с одной молодой особой, происходившего на террасе бара "Слимс", как раз напротив редакции "Коммерсанта". Речь зашла о политике. Дама, двадцати лет от роду, служащая рекламного агентства, сказала следующее: "Для меня никакого выбора не существует. Все и так ясно. Только Лужков". Я спросил: "Почему?" — и услышал как раз о Сиврэне: она перечислила сведенные в звучное имя качества и сказала, что они свойственны московскому мэру и этого вполне достаточно. "Я знаю Москву такой, какой она стала при нем. И мне она нравится. Это действительно мой город".
Я стал было говорить о нетерпимости, авторитарности, наполеоновских замашках, о том, что этот "ее город" коррумпирован насквозь... Поговорил, поговорил да и заткнулся. Железный аргумент — "Ну и что? Он хоть что-то сделал" — перешибить интеллигентским недовольством было невозможно. Скромных потачек здравому смыслу в виде кольцевой дороги и приведения в относительный порядок улиц, которые были сделаны в последние годы, оказалось достаточно, чтобы Сиврэн Сиврэнович на десять голов обошел соперников в поблекших от жары, но преданных глазах молодежи.
Совершенно иначе, однако, рассуждают жители Москвы постарше. Есть такой журнал "Неприкосновенный запас". Неприкосновенность его — реальная и двоякая. С одной стороны, ее обеспечивает финансовая сень олигархических структур бывшего ОНЭКСИМа. С другой — это журнал для умных, тираж его невелик, на лотках он не продается и не опасен. Кому надо — отыщет, почитает. В этом-то журнале, о ту же пору, что говорил я с молодой сиврэнщицей, я прочел текст Семена Файбисовича "Десница Творца". Это художник из поколения "малых грузинов", который еще и пишет недурную эссеистику.
Если кто помнит, "Десницей Творца" именуется скульптурная композиция Зураба Церетели, изображающая золотую руку с ХХС между пальцев и лежащую невдалеке золотую же кепку. Вещь, как справедливо замечает Файбисович, посинее фаллоса Гете. Далее, оттолкнувшись от изваяния, публицистический пафос направляется на объект худ. вдохновения. В вину ему ставятся "разжигание советско-имперских настроений, приступы ксенофобии и коммунистофилии, вызывающе антидемократическое самоуправство в городе" и пр. Пропадает ирония, раскаляется лексика, меняется тон.
Эссе довольно пространно и сводится к тому, что даже в случае, если "прострется над нами десница творца в кепке" — "будем жить пусть не в свободной стране, зато по-прежнему внутренне свободными..." Ощущения, что интеллигентный художник сдался заранее, ничем не перешибить. Внутренняя свобода куда сильнее чувствовалась в моей юной собеседнице. Умудренный интеллигент отказался от нее уже сейчас, на всякий случай. При том мысли-то, конечно, были именно у него. Так, в частности, он высказал одно существенное соображение, которое, собственно, и делает Сиврэна неуязвимым для интеллектуальной критики: используемые мэром методы "не только вне этики, но и эстетики тож".
Дело не в методах, не в мэрах — это явления преходящие. Сам город, образование куда более прочное, как-то оказался вне этики и эстетики. Бичевать пошлость новых сооружений уже совершенно невозможно, и в этом смысле эссе Файбисовича раздражает не меньше, чем адресаты его критики. Дело не в них...
Желающих убедиться приглашаю прогуляться к Никитским воротам. Вот уж было нетленное место. Вот уж где можно было бы, почти не поморщившись, вытерпеть даже и что-нибудь вроде "моя Москва". Облупившийся "Повтор" — кинотеатр Повторного фильма; скверик с воспетым Пелевиным подземным сортиром; около него — Тимирязев, как бы писающий, если смотреть на статую в профиль; плющ, которым было увито одно из окон массивного углового дома... Даже урод-ТАСС не убил этого уюта. С ним разделался пушкинский юбилей. Причем не беседкой (к этому дерьму можно привыкнуть, как привыкли к Петру), а благим делом — реставрацией церкви Большого Вознесения. Всего-то и понадобилось, что оштукатурить ее да срубить вокруг деревья, чтобы превратить "уголок старой Москвы" в "охраняемый коттеджный поселок по Рублево-Успенскому" и обнажить тот факт, что николаевская Москва в ее торжественной одутловатости была вполне убога.
Молодым и глупым кажется, что они пребывают в лучшем из миров. Старым и умным кажется, что высказаться все равно надо, хоть это ничего и не изменит. Что делать тем, кто торчит посредине? Ответом на этот вопрос занимается в том числе "Неприкосновенный запас": "То, что для меня есть признак несуществования моего поколения, есть его примета для другого (наблюдателя). Например, распыленность, отсутствие единства или солидарности". Интеллигент, как всегда, понимает и признает то, что далеко не очевидно людям действия.
Как раз неподалеку от Никитских висит предвыборный плакат среднего поколения: Немцов, Хакамада, Федоров. Трое в меру (более-менее в меру) упитанных, в самом расцвете. Хороши, конечно. Мне, однако, кажется, что с Сиврэном Карлсонам не совладать, даже если их трое, ни этически, ни эстетически. Жаль только, что плющ на доме у Никитских засох. То ли вымерли жильцы, то ли продали квартиру да уехали.
Это посинее фаллоса Гете