Издательство "Вагриус" выпустило в свет полный текст "Рассказов о Анне Ахматовой" Анатолия Наймана, ведущего представителя литературной группы, к представителям которой намертво приклеен иронический штамп "ахматовские сироты".
Один московский острослов как-то сравнил Анну Ахматову с томатным супом "Кэмпбелл": эдакий гигантский реди-мейд. Напоминаю — банку означенного супа возвысил Энди Уорхол, изобразив ее на холсте, без каких-либо изменений, раз сто или пятьсот. Понимай, как умеешь. С Ахматовой ситуация и вправду чем-то похожая: счет мемуаристов идет на десятки, каждый выцарапывает из памяти нечто кажущееся важным ему самому.
Также можно вспомнить, как в советские времена густо, с параноидальным вниманием читали Достоевского: он и революцию предсказал, и чуть ли не о брежневском застое предупредил, разве что в защиту Солженицына и Сахарова не выступил. Но вычитали бы и это, просто времени не хватило, появились другие книги. Нечто в этом духе осуществляет вокруг Ахматовой целая группа энтузиастов, среди которых и Анатолий Найман.
Его рассказы — непонятно, кстати, почему пурист и перфекционист ставит в заглавии "о" вместо "об" — об Ахматовой, появившиеся в поле зрения рядового русского читателя лет десять назад, смотрелись вполне достойно. Некоторая чрезмерность возвеличивания — не столько самой поэтессы, сколько "ахматовской линии" — почти не резала слух. Что ж, власть-злодейка подсовывала нам каких-то софроновых с наровчатовыми, а настоящую поэзию гнобила, вот и пришло время показать, кто здесь великий, а кто — тряпочная кукла. Показали. Потом еще раз, еще, еще. Все нараставшие сомнения, вызванные этим постакмеистическим экстазом, обобщил насмешник Сорокин в "Голубом сале": кто читал, уж не забудет диких похождений сорокинских "ААА" и "Оськи" по рассветной сталинской Москве.
И вот после этого ответа нового поколения на угрюмый культ, вырабатываемый разномастной "ахматовианой", читать выспренние дополнения Наймана к собственной книге (которыми и отличается данное издание от предыдущих) особенно странно. Будто рядом с языком, поэзией, жизнью группа упорных и слегка безумных энтузиастов строит какую-то специальную пирамиду, предназначенную для высокой культуры. Они и сами там собираются жить.
Впрочем, "жить" — не то слово, жить там нельзя, там можно только возвышенно обитать. Оно бы и ничего, на здоровье, но то и дело в тексте Наймана чувствуется удивительное презрение ко всей прочей, заведомо худшей, заведомо низшей культуре. Утверждается: Ахматова — это хорошо. Что правда. Ахматова — это все. А вот это уже не совсем так. Что, Глазков, к примеру, ниже? Хуже? Да нет, другой просто. В пирамиду не лезет. "Хранитель всего предложил ей взять из Его копилки слова не специальные, не поэтические, не профессиональные. А — бедные, затертые, обыкновенные, вложенные туда кем ни попадя, потерявшим имена людям". Эта путаница с падежами — не моя, а Наймана. Понятно — речь взахлеб, тут уж не до падежей. Само же утверждение насчет "обыкновенных слов"... На три балла в восьмом классе средней школы так пишут сочинения.
Далее, к ахматовским рассказам прибавлен мемуар об Иосифе Бродском. В нем возникает некоторое кое-как скрытое противоречие: с одной стороны, вся команда "сирот", в которую априори входит и Бродский,— наследники Ахматовой, светочи и единственные носители подлинной культуры. Но в очерке "Великая душа" (а как иначе? На таких высотах духа вкуса уже не существует) странным образом выпирают вещи какие-то малопочтенные, например пижонство, свойственное этим питерским литераторам, нахрапистое высокомерие, постоянные ссылки на собственные карьерные успехи ("преподавал в Брин-Море", "позвонил Исайе Берлину" и т. д.).
Из всей этой мишуры помаленьку вырисовывается довольно-таки отталкивающий образ Бродского — господина, более всего на свете, по Найману, любившего поедать поджаристые корочки с маминой сковородки и разведшего страшную суету на весь Нью-Йорк с целью получения Нобелевской премии. Все это, наверное, и вправду было: достаточно почитать "Диалоги с Иосифом Бродским" С. Волкова, чтобы оценить, так сказать, величину культурологических понтов поэта-лауреата. Однако у Бродского были еще и стихи — и вопрос состоит в следующем: стоило ли писать эти некрасивые, мелочные мемуары в подтверждение "наследования"?
Для Наймана этого вопроса нет: business as usual. Но ни на что, кроме отповедей a la Сорокин, этому бизнесу в следующих поколениях рассчитывать не приходится.
МИХАИЛ Ъ-НОВИКОВ