Фестиваль театр
Фото: Коммерсантъ / Александр Щербак / купить фото
Фото: Коммерсантъ / Александр Щербак / купить фото
Фото: Коммерсантъ / Александр Щербак / купить фото
Фото: Коммерсантъ / Александр Щербак / купить фото
В рамках Чеховского фестиваля и программы "Австрия--Россия. Культурные сезоны 2013-2015" в Москве показали спектакль венского Бургтеатра по нашумевшему роману Петера Эстерхази, описавшего жизнь нескольких поколений своего знатного рода в духе Хармса. О том, почему режиссер Давид Мартон заставил венгерских аристократов запеть, задумалась АЛЛА ШЕНДЕРОВА.
Петер Эстерхази не зря признается в любви к русской литературе — без Хармса в его романе не обошлось. Как рассказывает писатель, создавая первую часть "Небесной гармонии", он пытался "разрушить саму форму семейного романа", превратив реального отца в олицетворение всего рода или даже всей европейской традиции ("Мой отец умел пукать в такт. Но однажды он переоценил свои силы и обкакался. Когда дерьмо потекло по ляжкам, он закричал: в этой стране нельзя жить от вони!"). Однако, вытравив из романа пафос, автор не стал изгонять из него музыку, которая всегда была частью жизни рода Эстерхази. Само заглавие книги "Harmonia caelestis" в оригинале означает барочный вокально-инструментальный жанр, создателем которого был один из предков писателя. А уж тот факт, что придворным композитором у князя Миклоша Йожефа Эстерхази был сам Йозеф Гайдн, герои вспоминают так же часто, как своего пукающего предка.
В общем, не удивительно, что Давид Мартон, младший современник и соплеменник Петера Эстерхази, начинавший карьеру в качестве музыканта в спектаклях Франка Касторфа и Кристофа Марталера, а десять лет назад занявшийся режиссурой, наполнил свою постановку музыкой. Она становится частью быта семейства, "прописанного" художницей Алисой Кольбуш на просторной сцене (в Москве спектакль сыграли в Театриуме на Серпуховке), задняя стена которой отдана гигантскому книжному стеллажу, а авансцена — картонным коробкам. После прихода к власти коммунистов аристократы Эстерхази потеряли право жить в Будапеште и скитались по углам. Берегли, надо думать, только книги и музыкальные инструменты. Вот они и стоят в разных углах: пианино, клавесин, рояль, а в глубине есть, похоже, даже орган, спрятанный за четырехъярусными нарами.
Музицируют здесь везде: за журнальным столиком — пока один выскребает кастрюлю, другой стучит на машинке, третья поводит смычком по скрипке; собравшись у рояля — и тогда солистом становится белоголовый мальчик, выдающий прозрачные птичьи трели. Сгрудившись на кушетке, дамы — строгая скрипачка, пикантная толстуха и худая аристократка, не расстающаяся с горжеткой,— поют, делая друг дружке маникюр, и также легко переходят от музыки к сплетням о папе с мамой.
А то вдруг всей гурьбой, как стая наглых птиц, ринутся в пластиковую будку, за прозрачными стенами которой от коммунистической суеты укрывается старик отец (Петер Матич). Стоит ему отвернуться, и вот уже "детки" стащили что-то из шкафа — и поют, довольно чавкая, и сверлят глазами, готовя очередной допрос. "Однажды мы спросили его о войне. "Ну разумеется, я убивал!" — сказал он. Мы были разочарованы".
Этот "многоуважаемый шкаф", из которого воруют конфеты, проглядывающий сквозь иронию пиетет, с которым вспоминают отца, и даже верный слуга, в самый неподходящий момент роняющий груду фамильного фарфора,— все это этакий австро-венгерский "Вишневый сад", герои которого тоже вспоминали предков, навсегда теряя родовое гнездо.
Эта немного русская тоска и отличает постановку Давида Мартона от спектаклей Кристофа Марталера, с которыми "Небесная гармония" в явном родстве. Впрочем, не только это. Поют актеры отлично, особенно Елена Кульиц — дама в горжетке, легко переходящая от Моцарта к итальянской эстраде. Играют тонко — особенно Петер Матич в роли отца, за аристократическими манерами и сломленной осанкой которого таится что-то, чего зритель до самого финала не узнает. Но вот с ритмом — не музыкальным, а драматургическим — дело обстоит хуже. Видимо, превращение прозы в театр дается режиссеру трудно — в середине спектакля действие провисает. Впрочем, это искупает финал — неожиданный для наших зрителей, большинство из которых не читало романа. Посреди всеобщего пения герой Филиппа Хауса, потихоньку "реабилитирующий" отца, чей собирательный образ был развенчан в начале, вдруг рассказывает, как его вызвали в госбезопасность ознакомиться с донесениями своего родителя. Тот, оказывается, был осведомителем.
"Исправленное издание" — так в реальности назван роман Эстерхази, он выпустил его как послесловие к "Небесной гармонии", рассказав читателям о мучительном процессе чтения отцовских доносов. Но ничего этого в спектакле нет. Есть лишь нежная ария, которую герои поют, сгрудившись в дощатом сортире, стоящем прямо посреди сцены. И замолкают, когда тетка-вахтерша, весь спектакль дремавшая в углу сцены, неожиданно встает и плюхает на стол две пухлые папки. Какая уж тут музыка.