Алексей Ъ-Тарханов
Сейчас все ищут работу. В нашем уютном мире наживы и чистогана настало наконец-то время тотальной неуверенности в завтрашнем дне. Журналисты CNN начинают репортажи с Красной площади словами: "Выглянуло солнце, но невеселы лица простых москвичей".
Но есть две стратегии поиска. Один перебирает варианты, другой мечтательно сидит за столом и меланхолию свою объясняет непознаваемостью судьбы. Он в чем-то прав, потому что, пока он себе сидит, его стол с космической скоростью летит куда-то вместе с конторой, в которой он числится, городом, в котором прописан, и страной, в которой имел счастье родиться. И пойди разберись, какой у этого полета общий вектор, потому что все они движутся, как на карусели в Парке культуры, в разные стороны. Когда он мне это объяснил, у меня закружилась голова. Меня даже, кажется, стошнило.
Зато я теперь не удивляюсь странностям разных культурных событий недели. Пусть мне говорят, что этот эффект был с точностью расчислен, я-то знаю, что колесо карусели стряхнуло это событие в самый неподходящий момент и в самое неподходящее место.
В московском цирке давали "Гамлета", которого оставил нам на память Петер Штайн. В цирке пахло лошадьми, а на арене стоял дощатый помост, про который критики писали, что он напоминает ринг. Это потому, что "Гамлет" — пьеса по сути трагическая, где звенят рапиры и льется яд. Потому что при другом раскладе та же деревяшка могла бы стать идиллической дачной верандой или деревенской танцплощадкой, или чем там еще может обернуться помост в театре? То есть вещь в любом случае пригодится, не пропадет.
На арену выходили актеры и произносили свои кипящие монологи. Так мне по крайней мере казалось. Я сидел в четвертом ряду — не хухры-мухры, но не слышал ничего. Нет, до меня, конечно, долетали отдельные фразы, и, как человек исключительно образованный и дьявольски начитанный, я иногда мог их закончить. Например, на "быть" легко ложилось "не быть". Но в чем был вопрос, уже не так было понятно.
Кажется, и сами актеры понимали, что их не слышат, и кожей принимали растущее раздражение зала. Я сочувствую, конечно, зрителям театра шекспировских времен, стоймя стоявшим все представление, или зрителям греческих трагедий, проводившим часы и дни на театральных подушках (ни тебе перекусить, ни отпроситься в туалет), но и нам пришлось несладко. И надо отдать должное актерам, через полчаса все равно сделавшим свое дело и овладевшим залом. Пока герои не перекололи друг друга, публика внимала в напряженном молчании, и только потом, пережив катарсис, одинокое истерическое "Браво!" и общие аплодисменты, очнувшись от дурмана, начала ворчать на дороговизну и неудобство мест.
"Как можно цирка не любить, не может в цирке скучно быть!" — распевали герои оперетки, совершенно не представляя себе, до чего дойдет театральный прогресс. Они же не знали, что какой-то финансовый гений решит, что спектакль, сделанный для театра в 500 мест, коль он хорош, пройдет везде. Хоть в амфитеатре на две тысячи.
Ну почему, почему они считают, что их прекрасный, вызывающе роскошный дощатый помост, как летающую тарелку, можно поставить где угодно — в цирке, в пустыне, в ванной комнате? Цирк — это вам не пустыня. Выйдя на арену, нельзя притворяться, что по-прежнему стоишь на сцене. Цирк — плохая рама для театра. В нем хороший спектакль превращается в плохое представление. Цирк не терпит слов, он требует действий, и экстремальная рискованность Штайна, предназначенная для театра (типа Гамлета, скачущего на дискотеке с телками), для цирка всего лишь пресный политес.
Отчего же, отчего Гамлет не полез на трапецию — ведь вот же она, висит рядом; почему Полоний не носит клоунский пиджак и не заливается водопроводными слезами? Почему сцена безумия Офелии проходит на строгом помосте, а не на спине цирковой лошади, несущейся по кругу? Где слоны? Где медведи? Где, наконец, оригинальный жанр и почему в конце Гамлета скучно закрывают махровой простыней и нет никакого парада-алле? Хотя бы в виде Фортинбраса.
Перед началом циркового "Гамлета" зрителей строго-настрого предупредили, что мобильные телефоны должны быть выключены. И вправду, никто никому не звонил, никто не делился впечатлениями. Зато накануне в кинотеатре "Пушкинский" на премьере фильма "$8 1/2" я стал свидетелем удивительного феномена. Фильм снят тусовкой о тусовке и для тусовки. Для многих фильмов — это приговор, для этого — скорее похвала. Там тоже было кое-что из Шекспира. Когда Иван Охлобыстин играл сцену на балконе, у него, современного клипмейкера-как-бы-Ромео, звонил телефон на боку ("Перезвони позже, не могу говорить"), а его возлюбленная-как-бы-Джульетта серебристым голоском сообщала ему номер своего пейджера. Так вот, собравшаяся на поздний одиннадцатичасовой сеанс тусовка не стала выключать ни телефоны, ни пейджеры. Они пели и кукарекали в разных концах зала, но, поскольку те же телефоны пели с экрана, никто никому не мешал. Такое ощущение взаимной адекватности кино и зала мне не случалось испытывать со времен премьеры "Ассы".
Я не хочу лишний раз подтверждать свою скверную репутацию борца со всем высоким и прекрасным. В данном случае я защищаю такую простую идею, что даже и в колонку ее не выстроить. Если вы хотите сохранять верность себе, будьте готовы к тому, что сами измените своей верности. Если вы хотите спокойно и гордо сидеть за столом, подумайте, в какое бурное море вынесет его завтра вместе с вами.
Изменяйте себе, да почаще, пожалуйста