У меня в голове перепутались какие-то файлы, и расцепить их пока не получается. Дело в том, что несколько дней назад я, измученный скудостью своего летнего гардероба, взял сторонний заказ написать статейку для глянцевого журнала. Есть простой принцип: не пиши в те издания, которых сам не читал. И вот пришлось обложиться номерами и погрузиться в чтение. И вот этой оптимистической удалью я и траванулся.
Журнал назывался "Плейбой". Издание — даром что печатает фотки голых — вполне интеллектуальное. Даже серьезное. Авторы блестящие — Набоков, Воннегут, Сорокин... Уровень! Возбуждает как-то то, что высокая культура там выглядят весело, удало и легко.
Но — как начинаешь это дело примерять на себя — выходит натужно и фальшиво, вроде как в моем первом абзаце. "От ямщика до первого поэта мы все поем уныло",— замечено справедливо. Нам от века положено так, и веселиться не моги! Если делать культурно — шапки прочь, рожу постную и быстро переживать трагедию. А уж чтоб сиськи где-нибудь рядом мелькнули — этого вообще нельзя.
Вот Александр Сокуров, режиссер. Культовый, великий... Ладно, полтона ниже. Талантливый. Своеобычный. Но — увлекающийся. Взять, например, леденящую душу историю, которую рассказал он "Общей газете".
"Не могу без омерзения вспоминать публикации в российских газетах в дни юбилея Солженицына. Звонили из редакций (в чем я сразу усомнился): сначала 'Известий' — женский голос, позже из 'Коммерсанта' — мужской. (По крайней мере, и мужчина, и женщина представлялись обозревателями этих изданий.) Как вы думаете, зачем мне звонили эти люди? Они сообщили, что мощный частный телеканал заказал им за значительные деньги разгромные рецензии на мой документальный фильм о Солженицыне 'Узел'. Журналисты говорили, что готовы не писать плохо о фильме, если я заплачу им больше. Я пытался представить лица говоривших со мной 'журналистов' и не мог, наверное, у них уже просто нет лиц. Бог им судья".
Это я писал рецензию на сокуровский "Узел". Вон мое лицо наверху колонки. Ничего особенного, но оно все-таки есть. Больше того, свидетельствую как журналист и человек: никто и никогда не предлагал мне ни денег, ни товаров или услуг за "разгром" чего бы то ни было — увы! Это все по-другому происходит. Ошибся Сокуров, подвела интуиция. Может быть, где-то существует жестокий мир, в котором могущественные "частные каналы" (это он про НТВ, что ли?) заказывают журналюге, яко киллеру, замочить неугодного творца. И тогда уж, конечно, подбирают, чтоб "без лица".
Объяснения в параноидальном ключе хороши тем, что дают пищу для ума. Но они ничего не объясняют. Есть у Зощенко такой "Рассказ певца". Вот его начало: "Искусство падает, уважаемые товарищи! Вот что. Главная причина в публике. Публика пошла ужасно какая неинтересная и требовательная. Неизвестно, какой мотив доходит до ее сердца. Вот что".
Далее описано, как певец, который ведет повествование, поет под окнами большого жилого дома. Он исполняет одну за другой песни всевозможных родов и направлений, однако в доме не открывается ни одно окно. Наконец, доходит до крайности.
"Начал петь 'Господи, помилуй' — глас восьмой.
Окно между тем открылось, и хлесь кто-то в меня супом.
Обомлел я, уважаемые товарищи. Стою совершенно прямой и морковку с рукава счищаю. И гляжу, какая-то гражданочка без платка в этаже хохочет.
— Тс, говорю, гражданочка, за какое же самое с этажа обливаетесь? В чем, говорю, вопрос и ответ? Какие же, говорю, вам песни петь, ежели весь репертуар вообще спет, а вам не нравится?
А она говорит:
— Да нет, говорит, многие песни ваши хороши и нам нравятся, но только квартирные жильцы насчет голоса обижаются. Козлетон ваш им не нравится".
Обрываю смачную, но затянувшуюся цитату. Никто никому ничего не заказывал. Не бывает этого с культурными обозревателями — никогда. Просто нам козлетон не нравится.
Не нравится за двойной стандарт. Отчего, если великий человек — сам Сокуров — несет бред, надо делать вид, что это — мудрость и культура? Если да, то она делается так: "Лишь время от времени ровный поток вскипал — и на его гребне возникало 'Преступление и наказание', появлялась 'Анна Каренина', рождался 'Ионыч'". Ведь это к доктору надо!
Тут недавно поток вскипел еще разок. "Чтобы быть верно понятым самим собой и другими, Плетенев использовал давно знакомые слова, такие, как 'жанр', 'сюжет' и им подобные, вкладывая в них однако совершенно новый смысл. Теперь они означали не правила хорошего или дурного литературного тона, не модный или немодный фасон, не способ покроя или вытачки, но различные проявления закономерного, глубинного и никакими другими словами не выразимого бытия".
Что за хрень? Это не хрень! "Ради таких публикаций существует журнальный поток; именно они становятся литературными вехами, по которым потомки судят о завершившейся культурной эпохе". Это — по-сокуровски! Это кусок самого расхваленного текста из опубликованных этой весной — Андрей Дмитриев, "Закрытая дверь". Напечатано в "Знамени".
И вот кусок — из самого хорошего. "Часто бывает, ближе к сороковнику, член оборачивается, глядит на тебя и говорит: 'Слушай сюда, жеребец, сейчас мы с тобой последний раз прокатимся, и я завязываю насовсем'". Это — Этан Коэн (один из братьев, да). Напечатано в "Плейбое" — практически между грудей. Солидный критик читать не станет. Сокуров не станет.
Неприятная вещь — снобизм. А в русском варианте просто глупая: "не могу без омерзения вспоминать...". Ну и не вспоминай. Чао, пацаны.
У журналистов, говоривших с Сокуровым, не было лиц