Дэвид Кроненберг, автор знаменитых фильмов "Муха", "Мертвые колокола", "Голый завтрак", "М. Баттерфляй", "Автокатастрофа", быстро вошел в роль председателя жюри, которая в Канне означает полное молчание. Однако прежде чем замолчать, ДЭВИД КРОНЕНБЕРГ дал интервью корреспонденту Ъ АНДРЕЮ Ъ-ПЛАХОВУ.
— Чем вы увлекались до того, как стали режиссером?
— Одновременно литературой и наукой. Я любил Уильяма Берроуза, Генри Миллера и биохимию. В шестнадцать написал научно-фантастический рассказ. Потом поступил на естественно-научный факультет.
— Как начинался роман с кино?
— Я был единственным зрителем на сеансе, когда показывали "В прошлом году в Мариенбаде" Алена Рене, и билетерша, спеша домой, уговаривала меня не смотреть этот фильм "на французском языке". Я также был помешан на автогонках и снимал их любительской камерой. Желание сделать художественный фильм пришло позднее. Я учился режиссуре по книгам и не испытывал влияний модных тогда Феллини или Бергмана. Не то что в литературе: когда мне приходилось что-то писать, я всегда начинал рефлексировать: а что по этому поводу подумал бы Набоков? И оказывалось, что написанное — не что иное, как имитация Владимира Набокова.
— Когда вы впервые попали в Канн?
— Четверть века назад. Я целый год болтался на юге Франции, жил в маленьких деревушках, делая фильмы по заказу Канадского телевидения. А потом в разгар фестиваля попал в Канн, полный "роллс-ройсов" и рекламных щитов с Джеймсом Бондом. И тогда я понял, что кино для меня перестало быть хобби. Что, если ты приезжаешь в Канн, лишенный всякого чувства юмора, с маленьким фильмом под мышкой, который считаешь гениальным, тебя здесь растопчут. Я решил делать коммерческое кино — не films, а movies. И когда я второй раз посетил Канн, фестиваль был тот же, а я уже другой.
— Коммерческое для вас означает жанровое?
— Вовсе нет. Это означает, что работу съемочной группы оплачивает продюсер, который намерен прокатывать фильм и зарабатывать на нем. Жанр сам о себе позаботится.
— В последние годы вас приглашают крупные студии на дорогие проекты. У вас репутация режиссера, безумного в своих идеях, но педантичного и дипломатичного в работе.
— Я ненавижу истерию и террор на съемочной площадке. Я не впадаю в панику, когда продюсеры действуют мне на нервы. Будучи канадцем, я не веду себя, как Майкл Чимино: "Fuck you, я ведь художник, а ваше дело доставать деньги". То же частенько случается во Франции: однажды ввязавшись в проект, продюсер вынужден вкладывать и вкладывать в него все новые средства, пока безумец режиссер не загонит его в гроб. И если "Уорнер бразерз" приглашают меня не за художества, а за чувство финансовой ответственности, меня это не унижает.
— Мартин Скорсезе сказал, что вы сами не понимаете, о чем ваши фильмы, но они все равно потрясающие.
— Скорсезе занимается борьбой добра и зла в протокатолическом смысле. Меня этот ракурс не интересует.
— Ваши фильмы вызывали цензурные скандалы и обвинялись в дурном влиянии на молодежь. А ваши дети их смотрели?
— Когда моей дочери было четыре, я не спешил показывать ей свои работы. Когда ей было двенадцать, она посмотрела их все и сочла достаточно невинными. Где грань, за которой человека следует считать взрослым? Когда он начинает водить машину, употреблять алкоголь, идет в армию, получает право голосовать?
— Ваша "планета", населенная скользкими зародышами, насекомыми-перевертышами, оживающими печатными машинками и тюбиками зубной пасты, после фильма "eXistenZ" пополнилась опасными продуктами компьютерных игр.
— Если я хочу перевоплотиться в игру, то и игра хочет стать мною, войти в мою плоть и кровь. Она органически, а отнюдь не виртуально во мне существует — безо всяких там электронных шлемов. И живет своей жизнью. Так каждый художник создает своего Голема или Франкенштейна. И часто "внутренняя жизнь" сталкивается с оболочкой — как Салман Рушди с культурой исламского фундаментализма. Это и есть в моем понимании сущность жизни на планете — а вовсе не борьба добра со злом.