Сегодня в Московском ТЮЗе акцией "Вальпургиева ночь" завершается продолжавшийся две недели фестиваль "Пушкин & Гете", посвященный двойному юбилею классиков. Грандиозный шабаш из трех десятков перформансов, концертов, видеопоказов и модных дефиле продлится до первомайского утра. Но итоги театральной программы фестиваля уже можно подвести.
Гете в российском театре уважают, но не ставят. Так исторически сложилось, и даже активный и доброжелательный Гете-институт, придумавший юбилейный фестиваль, не в состоянии помочь российской сцене заполнить досадную лакуну. Традицию взаимоотношений с конкретным автором нельзя начать иначе как с интерпретации текстов — таков закон, и его ни на какой фестивально-гастрольной кобыле не объедешь. Но начинать сегодня невыгодно, это доказал сам фестиваль: топ-событиями стали не интерпретации классических текстов, а комментарии к мифам о самих классиках: например, как выставка "Пушкин и Гете как объекты кича", конкурс видеоклипов "Встреча Пушкина с Гете в...". Да и чтение Андреем Битовым черновиков Пушкина было лишь по форме литературно-музыкальной композицией, а в сущности — развернутой рефлексией на тему "Даже черновик в России — больше чем черновик".
Начинать тем более не хочется, что конец пути не обещает никаких особых лавров. Спектакль Бохумского театра "Прафауст" (то есть первый вариант "Фауста"), привезенный в Москву с двухдневными гастролями, покоится на богатой немецкой традиции сценических версий Гете. Постановка режиссера Юргена Крузе явила собой пример часто встречающегося вынужденного сожительства постановочной фантазии и театральной рутины. На бохумской сцене гетевский текст ожидала судьба не гения, но смирившегося обывателя: проблески новаций и остроумных решений утонули в невнятице массовых сцен и оказались задавлены банальностями актерской игры.
Но если уж начинать, то не размениваясь на мелочи. Борис Юхананов, популярный enfant terrible авангардной театральной тусовки, решился впервые на русской сцене воплотить первую часть "Фауста" без сокращений. Правда, он, судя по всему, не успел поставить третье действие спектакля, и ближе ко второму часу ночи вынужден был оборвать собственных заигравшихся артистов, иначе спектакль лишился бы даже самых стойких зрителей. Впрочем, те, кто ушел еще раньше, все равно застали главное в пионерской постановке: цирковой номер с переодеванием кошки в собаку. Для участия в "Фаусте" Юхананов пригласил консультантов и питомцев театра Юрия Куклачева. Когда черный пудель жалобно замяукал и заметался по сцене, все мистические источники легенды о докторе Фаусте померкли. Легкая кошачья чертовщина затмила редкие и беспорядочные намеки на смысл пятичасового действа. "Да, блин-компот,— хотелось повторить за учеными гетеведами,— это ж все-таки 'Фауст', вершина философской мысли!"
Напрашивался вывод: страшно далек Гете от нашей публики. Но под занавес фестиваля приехал Омский драматический театр и показал спектакль "Клавиго". Кажется, пуще сглазу и сибирских морозов молодой берлинский постановщик Штефан Шмидтке боялся разливанного моря провинциальной русской чувствительности. Поэтому юношескую трагедию Гете о бесхарактерном подлеце и о конфликте между чувствами и карьерой он заковал в кандалы обытовленных интонаций, приглушенных голосов и совсем не испанского (действие происходит именно там) темперамента. Поместил героев в тесные, кукольные комнаты, нарядил их в яркие кожу и бархат (отличная работа художницы Катарины Грантнер). Вычеркнул или сгладил напыщенную лексику переводов Гете на русский. А заодно избежал фальши мелодраматических театральных смертей: обманутая героиня отправляется в мир иной стремительно и незаметно, а жених-подлец вообще остается жить и ничуть не наказан. История превратилась из поучительной в "жизненную". Спектакль оказался стильным, компактным и напрочь лишенным авангардистского высокомерия. Так что при удачном стечении обстоятельств Гете в России вполне может быть репертуарным автором.
РОМАН Ъ-ДОЛЖАНСКИЙ