Пространный очерк Александра Гениса "Довлатов и окрестности", выпущенный отдельной книгой, сообщает о самом популярном писателе последнего десятилетия меньше, чем о стилистике, доминировавшей в середине 90-х годов.
Внимательные читатели Довлатова знают, что у этого писателя было то, что наши бабушки называли "бзик": он считал, что в одном предложении не должно быть двух слов, начинающихся на одну и ту же букву. Причем его тексты, изданные до того, как Довлатовым овладела эта странная (чисто питерская, можно сказать) мания, в сравнении явно выигрывают. Никакого реального смысла корежить фразу нет — это что-то вроде авторского охранительного заклинания, за которое определенными неудобствами расплачивается читатель.
Странным образом во всей обширной довлатовиане, появившейся после смерти писателя, главный персонаж играет примерно ту же роль, что и упомянутый формалистический изыск: без него почему-то нельзя, но часто кажется, что он только мешает. Книга Александра Гениса, при всей ее задовлаченности, ставит и решает собственные прозаические задачи. И выход полного текста "Довлатова и окрестностей" обозначает, кажется, конец сразу двух мод: на Довлатова и на несколько расхристанный жанр, именуемый эссеистикой, которого Генис является несомненным мастером.
Довлатов, пожалуй, был единственным культовым писателем 90-х годов, и книга Гениса написана так, как если бы он им и оставался. Откуда у этого культа растут культи — Генис объясняет довольно подробно, тема развита с вариациями: "... все герои Довлатова — неудачники... Единственная защита мира перед нашим неукротимым стремлением к успеху — несовершенство самой человеческой природы... Ошибка не искажает, а дополняет мироздание..." Почему тексты Довлатова, эти соображения провоцировавшие, были столь актуальны и обаятельны лет семь-восемь назад — понятно. Интеллигенция чувствовала, как палуба уходит из-под ног, и готовилась тонуть, сохраняя остатки лица. А теперь? Вода холодна, но плыть-то можно — если выражаться в духе Гениса.
Генис — все-таки не genius; при почти всякой попытке цитировать нарываешься на слишком безответственные по своей словесной организации общие места, вроде вышеприведенного "несовершенства человеческой природы". В рассуждении о поэзии со всей дури всаживаешься в какую-то "кривизну поэтического континуума". Но в этом неровном потоке попадаются вещи красивые — например, сравнение русской выпивки с японским чайным ритуалом: "Прелесть церемонии не в том, что мы делаем, а в том, что пока она длится, мы не делаем ничего другого".
Может, не стоит придираться? Всякому овощу... Текст Гениса окончен, как указано в нем, в марте прошлого года. Пишущая публика помнит сладкое время — была в русской журналистике такая пора, когда, во-первых, платили прилично; во-вторых, существовали целые заповедники вольного словоизвержения — изящного, ни-о-чем-но-с-юморком, для умных. Газеты отводили целые полосы под эссеистику. Теперь этого никто не печатает, мало кто станет читать, да никто и не пишет уже. Клан газетных беллетристов, к которому, несомненно, принадлежал и Генис, существует в диаспоре, всех разнесло по разным изданиям, по разным ролям. Притом, кажется, никакой особенной ностальгии по середине 90-х нет: было и прошло, как в старой песенке.
Почему честная бедность лучше? А вот, например. "Иногда в беседе, как цукаты в кексе, появлялись неоспоримые в своей прямодушной наглядности образы". ("Прямодушная наглядность" залетела из Ахмадулиной, что ли.) Эти дурацкие цукаты, ничем не оправданные, кроме общей авторской извилистости, суть метафора целого стилистического направления — Довлатову поклонявшегося, но ничему у него толком не научившегося.
МИХАИЛ Ъ-НОВИКОВ
Генис Александр, Довлатов и окрестности, М., Вагриус, 1999