Анна Ермолаева: диссидентство не было романтическим увлечением

Перед открытием своей выставки в Самаре Анна Ермолаева ответила на вопросы АННЫ ТОЛСТОВОЙ.

— Вы успели вскочить в последний вагон советского диссидентства, будучи еще практически ребенком. Что это было — юношеский романтизм или сознательный выбор?

— Да, о нас даже историки пишут, что наше дело — "дело N64" — было последним в СССР, по которому применялась 70-я статья (70-я статья УК РСФСР об антисоветской агитации и пропаганде.— "Ъ"). Кроме того, я успела еще и убежать из СССР прямо перед его падением. Собственно, я из очень строгой семьи, папа — коммунист. Потом мои одноклассники по СХШ (СХШ, Ленинградская средняя художественная школа им. Б. В. Иогансона при Академии художеств.— "Ъ") мне говорили, что такого от меня не ожидали. Когда мне было шестнадцать лет, родители послали меня в санаторий в Одессу — первый раз меня куда-то отпустили одну. Там я попала в совершенно новый мир, познакомилась со многими художниками, с Юрой Лейдерманом например, целыми днями и ночами мы шлялись по городу — из мастерской в мастерскую. Я влюбилась — и два месяца спустя вышла замуж. Это кардинально изменило мою жизнь: уже в Питере мы с мужем присоединились к диссидентам и стали всерьез заниматься политикой.

— Это очень необычно, ведь у ленинградских мальчиков и девочек вашего поколения были другие способы сопротивления: художественный андеграунд, "Поп-механика", "Кино". Контркультура и диссидентство совершенно не пересекались.

— Сначала я тоже была в сайгонской тусовке, но, когда занялась политикой, пришлось с ней порвать, не могло быть и речи о наркотиках, за нами следили, и нам надо было быть образцово-показательными гражданами. Юности у меня не было вообще. Последние полтора года перед бегством я занималась только политикой — получилось, что мы с мужем были у истоков партии "Демократический союз", я была еще на первом учредительном съезде в Москве. Потом мы вернулись в Питер и стали издавать газету партии "Демократическая оппозиция" — делали ее прямо в моей квартире в течение полутора лет, до самого нашего отъезда. Организовывали демонстрации: всех участников арестовывали на 15 суток, а меня отпускали, потому что я была еще несовершеннолетней. Это не было романтическим увлечением, мне это казалось более важным, и меня, несмотря на мой возраст, серьезно воспринимали. Позже Екатерина Подольцева — в ее доме была штаб-квартира питерского "Демократического союза", потрясающая женщина, математик, когда ее забирали на 15 суток, она все время объявляла голодовку, а мы сидели с ее маленькой дочкой,— сказала мне, что я была очень важна тогда для движения. Мне было очень приятно.

— Однако вынужденно оказавшись в Вене, вы все же вернулись к искусству.

— Еще учась истории искусства в Венском университете, я периодически пробовала поступать в академию со своей старой ужасной живописью, с тем опытом, который я накопила в СХШ. Огромные, отвратительные холсты — этот груз на меня очень давил. Я так счастлива, что меня тогда не взяли,— академия была еще страшно консервативна, на отделении живописи засели какие-то "фантастические реалисты". А потом у меня произошли драматические перемены в личной жизни, я совершенно изменилась, стала работать по-новому, и в этот момент изменилась и сама академия — там открылся класс новых технологий, фотографии. В последний раз я поступала уже с фотографиями, и вдруг оказалось, что меня все хотят, мне пришлось даже выбирать, к какому профессору идти. Это был самый счастливый момент в моей жизни, тогда я впервые почувствовала себя в Вене как дома. Учеба в университете была каким-то анонимным бюрократическим процессом, а тут была домашняя обстановка, дружеское участие. И все сразу пошло как-то легко и быстро: еще на первом курсе Харальд Зееман увидел мое чуть ли не второе видео и взял его на Венецианскую биеннале ("Куриный триптих" показали на Венецианской биеннале 1999 года.— "Ъ").

— Русских художников часто упрекают в том, что их искусство аполитично. Вы с этим согласны?

— Нет, я бы так не сказала. Я с интересом слежу за дискуссиями русских художников в Facebook — там постоянно происходят споры либералов и левых, постоянно идет поиск истины. Мои австрийские друзья просто не верят, что Facebook может быть так интересен. В Вене каждый нашел свою нишу, никто никому не мешает, все вежливо улыбаются друг другу. В России же люди не боятся говорить человеку в лицо, что они думают о его политической позиции и его работах.

— Зато в России художникам теперь регулярно объясняют, в том числе и с помощью судов, как вести себя прилично. Правда, Петер Вайбель говорил мне в интервью, что их, венских акционистов, тоже сажали в тюрьмы и психушки, и мы просто проходим тот же путь, но чуть позже.

— Да, конечно, помните, письмо австрийских культурных деятелей в поддержку Pussy Riot? Его организовала куратор из MUMOK (венский Музей современного искусства.— "Ъ") Эва Бадура-Триска, которая написала книгу о венском акционизме. Она говорила мне, что очень хорошо понимает, как происходит криминализация художественной практики. Ведь у ВАЛИ ЭКСПОРТ отнимали родительские права, Гюнтеру Брусу пришлось бежать в Берлин — тогдашняя Вена была серым, казенным, консервативным городом, и именно венский акционизм вызвал нынешний художественный бум.