Верушка: человек либо художник, либо нет

Перед открытием своей первой выставки в России ВЕРУШКА (Вера Лендорф) ответила на вопросы АННЫ ТОЛСТОВОЙ.

— Вы ведь начали заниматься искусством, а потом ушли в мир моды. Почему?

— Это было ужасное время в Германии, после Гитлера. Мой отец был казнен за участие в заговоре против фюрера, но нацисты все еще были в силе — на нас смотрели как на семью предателей родины. В 15 лет я была в глубокой депрессии, даже не зная, что это депрессия. Мне казалось, что если это и есть жизнь, то жить в этом мире нельзя. Поэтому я с удовольствием пошла в художественную школу, я любила рисовать, но дело даже не в этом — это было освобождение, освобождение от общеобразовательной школы. Школу я ненавидела: меня звали дочерью убийцы. Но это было ненадежное освобождение, и мама говорила мне: "Ты не сможешь зарабатывать на жизнь живописью, если ты не станешь знаменитым живописцем, денег у тебя не будет, ты должна найти другой способ заработка".

— Вас снимали практически все великие фотографы моды второй половины XX века. Вы чувствовали, что занимаетесь сотворчеством?

— Далеко не со всеми. Ирвин Пенн особо со мной не разговаривал. Он хотел, чтобы ты оставалась всего лишь моделью: повернись налево, повернись направо, не болтай. Он ведь великий фотограф натюрмортов, и модель для него была чем-то вроде бутылки. Хотя после съемок наши отношения переходили в очень дружеские. По-настоящему творческая работа была у меня с Ричардом Аведоном.

— А как вы вернулись к "чистому" искусству?

— Устала от моды — вела дневник, писала, рисовала. Еще с Франко Рубартелли я сделала теперь очень известную фотографию: каменная голова среди камней. Мой новый спутник, художник Хольгер Трюльцш, был просто зачарован тем снимком — вместе мы начали работать над фотосерией, где мое тело становилось холстом для живописи. Этот проект растянулся на долгие годы.

— Кажется, что мир моды сегодня занимается тем, чем раньше занималось искусство: создает воображаемые миры, не имеющие ничего общего с реальностью. Зато современное искусство сосредоточилось на проблемах реальности. Вы же в своем искусстве продолжаете жить в воображаемом мире. Вам, наверное, трудно было пробиться на художественную сцену?

— О да, я была столь успешна в мире моды, что меня никто не воспринимал всерьез как художницу. Передо мной закрывалось столько дверей... Дескать, что она тут делает, эта модель? И надо сказать, мне до сих пор трудно. Так что я очень благодарна Московскому дому фотографии, правда. Я не в таком положении, чтобы выбирать между тем и этим музеями. Особенно трудно в Германии: у нас не любят звезд, звездам, как, например, Ханне Шигулле, приходится уезжать. Потом на пике славы можно вернуться, но вначале очень сложно. В Германии меня готовы были принять как модель, но не как художника. Мне говорили: "А, теперь вы решили стать художником, все понятно". Я возмущалась: не теперь — я всегда была художником, человек либо художник, либо нет.

— Помимо фотографов вы ведь работали и со многими великими художниками XX века. С кем было интереснее всего?

— Для меня самым важным человеком оказался Сальвадор Дали, потому что он сумел показать мне, что тело может быть инструментом выражения само по себе. В том перформансе, когда я была вся облеплена кремом для бритья, я почувствовала себя живой скульптурой. Энди Уорхол — ему нравилось, что я делаю, он ходил на все открытия моих выставок в Нью-Йорке, но с ним было непросто общаться. Он все время твердил: "О, это так красиво, так красиво!" Дали был безумец, но он дарил мне идеи, с Уорхолом так не получалось. И потом, я тогда еще не понимала, что Уорхол — такой великий художник. Я тогда больше интересовалась Фрэнсисом Бэконом, любила его живопись.

— Фрэнсиса Бэкона можно назвать художником, поставившим точку в истории портретной живописи. Ваша выставка называется "Автопортреты", но при этом вы все время прячетесь под разными масками. Почему портрет в его классическом понимании — психологический портрет — сегодня исчез?

— Я думаю, сегодня не может быть одного-единственного портрета человека. Люди стараются придерживаться какого-то стиля: кто-то изображает хиппи, кто-то — панка, кто-то — светскую даму. Но это все поверхность. То, что внутри, все время изменяется. Конечно, что-то в нас остается неизменным. Но я всегда не то, что вы видите перед собой, я где-то в другом месте. Жизнь текуча — даже слова, которые вы пишете, они тоже меняются со временем. Знаете, у меня было военное и послевоенное детство — в нем не было игр и игрушек. Так что смена масок — для меня это было чем-то вроде игры, возвращения в детство. Это ведь очень важно, вы должны получать настоящее удовольствие от того, что делаете.

— Вы все время скрывались под масками и даже под вымышленным именем. Почему вы решили рассказать вашу настоящую семейную историю только сейчас?

— Верушкой меня все же иногда называли в детстве. Кроме того, это звучало экзотично, особенно в годы холодной войны. Раньше в Германии были не те времена, чтобы говорить о моем отце, графе Генрихе фон Лендорфе, и о его двойной жизни: бункер "Вольфсшанце" был возле нашего замка Штайнорт, а отец участвовал в Сопротивлении, в заговоре Штауффенберга, в покушении на Гитлера. Это полностью изменило жизнь нашей семьи. Мать пережила чудовищную травму и стала говорить об этом лишь в последние годы — я записала на пленку много ее воспоминаний. Но я уверена, что мы должны рассказывать об этом, хотя бы чтобы этот кошмар не повторился.

Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...