— Вы религиозный человек?
— Да, но я не выбирал, это как-то с детства было.
— Был такой девиз "Серапионовых братьев" — "Писать трудно". Скажите, писать трудно?
— У меня был семилетний перерыв в писании романов. Мой последний роман был "Сердца четырех" в 91-м году. Я не мог писать романы, потому что был выработан некий пласт идей и надо было найти новое месторождение, внедриться... Семь лет я писал пьесы, сценарии и небольшие вещи. Писать трудно, когда не пишется, когда пишется — писать легко.
— Ваша поэтика построена на том, что существует жесткая система координат, с которой вы работаете. Скажите, в этой каше видите ли вы для себя какие-то возможности письма, возможности что-то делать?
— Я имею дело с российской ментальностью и российской метафизикой, которые не меняются на протяжении нескольких веков, и в этом смысле система у меня довольно жесткая и не привязана к злобе дня или к каким-то социально-политическим переменам. Россия, как место особое, этакая небытийная зона, где жизнь побеждает смерть неизвестным способом, очень перспективна для литераторов и художников. Я стараюсь использовать все. Мне ничего пока не мешает работать.
— Владимир, вы сформулировали понятие "текстуальность". Хармс говорил когда-то о чистоте порядков.
— Дело в том, что для меня важно, чтобы текст был как бы нерукотворным, то есть чтобы за ним не был виден автор. Мне Толстой нравится больше Достоевского — когда читаешь Толстого, иногда кажется, что это не человеческое письмо... Также я люблю бюрократические тексты, профессиональные, созданные непонятно кем. И чистота внутреннего порядка очень родственный критерий, у Хармса тоже часто вещи, "парящие в воздухе", нерукотворные. Я люблю нерукотворность.
— Расскажите о вашем новом романе.
— Новый роман — это нечто принципиально другое, нежели то, что я писал раньше, несколько другой опыт — и текстуальный, и метафизический. Я могу сказать, что это фантастический роман, футурологический.
— Так мало внятного и вообще стоящего было написано со времен кончины советского строя, что диву даешься.
— Поразительно, что здесь как-то продолжается советская власть, только без идеологии. А культура-то вообще никак не изменилась. Все культурные биографии продолжаются. Справляют юбилеи этих монстров, Розова например. Объявляют вдруг его величайшим драматургом XX века. Георгий Свиридов оказывается величайшим композитором XX века, Зиновий Гердт — великий артист XX века, Вознесенский — великий авангардист. И в литературе то же самое: все ценности сохранились, те люди, которые что-то сделали для русской словесности, расширили это поле, они здесь по-прежнему никто. Некрасов, Пригов, они здесь никто.
— Представьте, что вы получили по какому-то завету всю Россию и в вашей власти — произвести революцию ценностей. Стали бы вы этим заниматься? Не испугались бы? Может, не стоит ничего трогать? Может, лучше как-нибудь постепенно?
— Я не взял бы никогда такую ответственность. Я могу сказать, что бы я посоветовал. Это нужно делать очень круто.
— Вычистить хард-диск?
— Просто чтобы люди, которые состояли в партии, не могли занимать руководящих должностей. Больше ничего не надо.