Сегодня вечером на канале ОРТ пройдет трехчасовой фильм французского режиссера Брюно Монсенжана "Рихтер непокоренный". Как часто бывает, история создания фильма не менее интересна, чем сам фильм. Автор фундаментальных лент о крупнейших музыкантах ХХ века — Давиде Ойстрахе, Глене Гульде, Иегуди Менухине, Геннадии Рождественском — дал эксклюзивное интервью корреспонденту "Коммерсанта" ЕЛЕНЕ Ъ-ЧЕРЕМНЫХ.
— Как возникла идея этого фильма?
— В 1972 году я написал Рихтеру письмо с предложением снять в его исполнении весь "Хорошо темперированный клавир" Баха. Он отказался. Потом мне заказывали фильм о Рихтере японцы. Сорвалось. Очередная попытка была предпринята мною в 1992 году — но Рихтеру все это было чуждо. Я знал, что Рихтер никогда не давал интервью. Я смирился с тем, что моя мечта неосуществима.
В 1995 году я завершил большие фильмы: о Менухине, об Ойстрахе и об одном молодом французским скрипаче. И вот тогда, когда у меня "сели все батарейки", вдруг раздался звонок от Рихтера. Его импресарио Милена Борромео сказала, что Рихтер хочет, чтоб мы с ним делали его биографию. Это был сентябрь 1995 года.
— Кинобиографию?
— Нет. Книгу. Долгое время мы знали, что работаем, но не знали над чем. Разумеется, все это время я выжидал момент, чтобы заговорить о фильме. Я видел рихтеровское лицо, слушал его сногсшибательные откровения и вынужден был ограничиваться только магнитофоном — это была пытка, пытка.
Нина Дорлиак считала, что фильм о Рихтере необходим, но что я должен снимать скрытой камерой. Я сказал: "Это невозможно. Он должен быть в курсе, если он обнаружит камеру где-то за стеной — это же предательство". И я ждал.
В сентябре 1995 года он был очень мрачным, депрессивным. У него это, знаете, шло циклами. Наконец к концу октября что-то поменялось. В какой-то момент он спросил: "Может быть, то, что я говорю, не очень интересно?" И тут я, как охотник, поймал его: "Что вы! А еще интереснее, если бы с камерой". И, знаете, он ответил: "...но, может быть, потом?" То есть он не сказал "нет". К сожалению, вошла Нина Дорлиак и начала настаивать на идее фильме. Он отреагировал как зверь: "Нет, не хочу!"
— ?
— Он не терпел, когда настаивали. После того как Нина сказала все свои слова, я подумал: "Это — конец отношений".
— Трудно было восстанавливать отношения?
— Мне кажется, что за те полтора месяца, что мы провели вместе, наши беседы стали ему необходимы. Кроме того, ему было важно поправить многие факты. Первое, что он мне рассказал, это про похороны Сталина. Какой-то французский журналист написал о том, что Рихтер якобы был на похоронах Сталина, что было много милиции, что Рихтер выбрал фугу Баха в знак протеста, что его остановили, что публика свистела. "Кто мог свистеть? Какая публика? Это ложь!" — кричал Рихтер.
— У вас был сценарий?
— Нет, что вы. Он просто высказывал мне свои идеи о музыке. Как-то Рихтер вдруг со страстью сказал, что он играет только три часа в день. В фильме я это специально смонтировал с Ниной, которая утверждала, что он занимался по шесть часов.
— Вы намеренно не делали из Рихтера икону?
— Да. Я считаю, что он был великий музыкант, но, простите, он был художник. Он был чудесен. Но он не мог быть приличным. Конечно, Нина хотела представить его святым и приличным человеком. А в нем было другое: он был невинен. Его совершенно бесполезно было на что-то раскручивать. Он говорил то, что думал,— о Юдиной, о Ростроповиче, о Караяне. После смерти Рихтера Нина меня уговаривала кое-что выкинуть — боялась скандала, но я отказался.
— Где проходили съемки?
— В квартире моего отца — на юге Франции, в Антибах. Я предложил переехать туда Рихтеру зимой 97-го года. Перед этим он был в Италии и сильно болел. Он не хотел в Москву и не мог жить в Париже из-за нехватки денег. В Антибах ему стало лучше и все пошло как по маслу. Мой фундаментальный выбор был в том, чтобы Рихтер заговорил. Впервые на экране. Мне не нужно было, чтобы о нем говорил кто-то — великие дирижеры, какие-то музыканты. Нет. Мне нужно было, чтобы был он сам.
— Каким чудом вы избежали соблазна снять Рихтера дома за роялем?
— Я считаю, что у всех больших артистов есть способность к концентрации, какую у простых людей не найдешь. И эту концентрацию ничто не отражает так, как лицо. Для фильма выражение лица значит очень много. Главное с моей стороны — это было время и терпение. Он очень уставал. Все время думал о рояле, о музыке. И вдруг однажды я услышал звуки Пуленка. Я знал, что, если он будет не в состоянии говорить, я попрошу его читать определенные фрагменты из дневников. Я часто сравнивал свои ощущения с ощущениями специалистов, наблюдающих за животными. Для этого мне надо было все время находиться рядом. Он никогда не позировал, что камера, что нет камеры — ему все равно. К концу марта мы закончили съемку.
— Дальше монтаж?
— Еще какой! Некоторые слова приходилось склеивать по слогам. Кроме того, обнаружилась полнейшая анархия в архивах. Например, многие выступления Рихтера были записаны на кинопленке без звука. Такие вещи я потом сводил. За архивными материалами постоянно приходилось ездить по миру. Например, я знал, что на Гостелерадио должна быть запись Концерта Брамса, но никак не мог ее найти. Как-то мне попалась пленка с Румынским танцем Бартока. Как же я был счастлив, когда, включив ее, услышал Брамса.
— А как же правда, документальность?
— Вы знаете, когда принципиальная структура фильма была уже готова, я показал материал Рихтеру. Его вердикт звучал очень просто: "Да, это я". Это был июль 97-го года. После этого Рихтер вернулся в Россию. На досъемки я приехал сюда 2 августа. Накануне Рихтер умер.
— На Западе фильм вышел на кассетах под названием "Richter. The Enigma" — "Рихтер. Загадка". Для России вы придумали новый заголовок — "Рихтер непокоренный".
— На Западе бытует мнение, что Рихтер был рабом советской власти. А это неправда. Где он находил свою свободу, я не понимаю. Я думаю, сила Рихтера в том, что ему было все равно. Для Ойстраха заграница — это был путь к комфорту. Ростропович вообще всегда был готов на компромиссы. А Рихтер был абсолютно свободен. "Непокоренный" именно это и значит.