Набоков сто раз шутил насчет трогательно-недалеких критиков-парвеню, стремившихся непременно обнаружить в тех или иных образах писателя следы житейских опытов автора. Словно чтобы пошутить еще и над собственными шутками, он, однако, составил колоссальный комментарий к собственному английскому переводу "Евгения Онегина". Филологическая часть его запечатана с двух сторон. С той, американской, потому, что русскую поэзию на английский все равно не переведешь. С нашей потому, что нам нет дела до произведения под названием "Eugene Onegin". Что же касается реального комментария, в нем Набоков как раз и связывает обстоятельства жизни Пушкина с обстоятельствами текста, делая это с американской прямотой.
Из двух юбилеев, ожидающих нынешней весной беспечного обозревателя — двухсотлетия Пушкина и столетия Набокова — второй представляет все-таки меньшее зло. Русь постперестройная прочла этого писателя еще так недавно, переживает его еще так остро, что даже просто отозвавшись о нем с прохладцей, уже обеспечишь себе подобие успеха. Уже разозлится читатель, если даже просто сказать ему: "Да что ваш Набоков? Шестисотый писатель. Для солидных господ".
Причем чем дальше труды самого В. Н. от его новорусского культа, тем сильней ревность набоковопоклонников к набоковонепоклонникам. Толстенный, дорогущий том набоковского комментария к "Евгению Онегину" раскупается исключительно бойко. "Эту книгу надо иметь". Иметь-то да, а вы вот почитать попробуйте. Не так-то просто. Прежде всего, придется где-то достать Пушкина. Потом обнаружить, что читать "Евгения Онегина" гораздо приятней, чем комментарий к нему.
Почему? Очень просто: комментарий этот написан не к известной "энциклопедии русской жизни", мучающей которое уже поколение отечественных школяров, а к тексту под названием "Eugene Onegin" — "Юджин, один джин". Фантастическая история нерадивого бармена. Это комментарий к переводу — а что нам этот перевод? Как литературное произведение, комментарий основывается на личной набоковской эмоции по отношению к утраченной родине и Пушкину как ее эманации. Но мы-то на родине и в Пушкине все с ног до головы.
Чтобы дать понять, какого рода чтение ожидает набоковских фэнов, приведу его комментарий к слову "тон": "Пушкин любил это французское слово, которое англичане в ту эпоху иногда не выделяли курсивом. Оно употреблялось в смысле светского стиля поведения как в русских, так и в английских гостиных. Сегодняшний русский склонен путать этот "тон" с его омонимом, означающим тональность, индивидуальную манеру речи, стиль поведения и т. д. В начале XIX века слово "тон" означало "bon ton". Это, кстати, приводит мне на ум, возможно, одну из самых неблагозвучных строк, когда-либо вышедших из-под пера французского рифмоплета Казимира Делавиня: 'Ce bon ton dont Moncade emporta le modele'".
Доброжелательный русский читатель назовет эти неторопливые заметки схожими с беседой у камина вечности с безгранично умным и многознающим аристократом. Но я бы не стал спорить со злыднем, который скажет, что текст набоковского комментария просто-напросто мертв.
МИХАИЛ Ъ-НОВИКОВ