Сегодня исполняется 125 лет со дня рождения Николая Бердяева — философа, чьими книгами о свободе и пресловутой ныне русской идее зачитывались многие поколения русских интеллектуалов. Своими мыслями о Бердяеве с обозревателем "Коммерсанта" МАРИЕЙ Ъ-ГОЛОВАНИВСКОЙ делится академик ВЛАДИМИР ТОПОРОВ, самый крупный современный российский религиозный философ и культуролог.
— Вы согласны с бердяевской идеей о русском мессианстве, об особенной роли России?
— Мне очень не хотелось бы соглашаться с этой идеей, потому что я в ней чувствую очень большой соблазн и готовность именно этой идеей и ограничиться. Мы заложники огромного пространства. Столь огромного, что фактор времени можно не учитывать. Нам кажется, что у нас масса времени впереди. Нет той точности, той строгости, той жесткости, которая свойственна, например, западноевропейской культуре, западноевропейскому человеку. Но вместе с тем, действительно, ситуация такая, что русскому народу, России как бы нет особенно дела ни до экономического процветания, ни до преемственности традиций. Живут так, будто, если не завтра, то в будущем году царство Божье само собой опуститься плавно и уляжется в пределы России.
Вот это самое страшное, что проявляется не только в людях религиозных, но вообще сформировало особый национальный тип. Да, надо в какие-то моменты уметь быть выше мира сего. Но вместе с тем, если только ожидать, ничего хорошего не получиться. Я согласен, что у России есть какая-то особая роль, но мне кажется, что Бердяев относился к этому более положительно, чем я. Я считаю, что у человека есть обязанности, ответственность и т. д. Я считаю, что мирянин должен помнить о том, что есть нечто высшее, но все-таки заниматься на той ниве, в которую он воткнут и сидит.
— С вашей точки зрения, русская идея, о которой так много писал Бердяев, существует?
— Бесспорно существует. Но то, как выдвигается русская идея сейчас, вызывает у меня впечатление чего-то смрадного, и иногда хочется сказать, что никакой идеи нет. На самом деле эта идея была. Она была сформулирована впервые в середине XI века. Она заключалась в преемственности во времени, единстве пространства и в стремлении объединять вокруг себя другие государства. Вот это последнее, кстати сказать, делалось варварскими методами, и они же продолжаются и по сей день. Совершенно ясно, что понятие русской идеи сейчас захвачено и эксплуатируется людьми недобросовестными, совершенно недостойными говорить о таких высоких вещах.
— Каким Бердяев был человеком?
— Он был эмоционален. В каких-то случаях даже вспыльчив: в воспоминаниях о нем говорится, что в резкой полемике на него находил ступор. У Бердяева был такой дефект: когда он волновался, у него выпадал язык изо рта и ему трудно было вернуть его в прежнее состояние. Это естественная деталь, и на философии она никак не отражается, но она немножечко показывает его не вполне обычную психическую организацию.
Он был, если можно так сказать, ушиблен идеей свободы. Конечно, напрямую с философией это не связано, но он был человеком сверхэмоциональным, с очень развитым эстетическим чувством, у него была, если угодно, почти женственная восприимчивость, и, я бы сказал, он оказался по сути дела заложником этой свободы...
Я до сих пор говорил так, что, боюсь, у вас может создаться впечатление, что я его не ценил. Я его очень ценил, и после Владимира Соловьева он был, пожалуй, первым из философов, который захватил меня на рубеже студенческих и аспирантских лет.
— Увлечения Бердяева, религиозного философа, марксизмом не создавало в нем внутреннего противоречия?
— Рецидивы марксизма, конечно, создавали диссонанс. Например, после второй мировой войны, ему вдруг показалось, что победа России над Германией создает самые радужные перспективы. Он сам осуждал советскую власть именно за попрание свободы. А тут пошел на компромисс, который мне представляется неоправданным. Еще в конце войны, с 1944 года, он неоднократно выступал, рисуя ситуацию у нас в розовых тонах. Только в августе 1946 года, когда вышло постановление о журналах "Звезда" и "Ленинград", то есть об Ахматовой и Зощенко, он одумался.
— То есть он фактически поддерживал существующий режим?
— Вы знаете, это тот же грех, что был и у западной интеллигенции, у таких бесспорно уважаемых людей, как, например, Томас Манн или Ромен Роллан. Они хотели, чтобы было лучше, и как бы надевали розовые очки. Бердяев же все дальше и дальше уходил от христианской традиции в философии, которая была так сильна в начале века. В этом я тоже вижу некоторую его ущербность. Он, конечно, считал себя христианином, но, понимаете, это было такое, что ли, розовое христианство. Христианство принималось настолько, насколько оно отвечало избранным идеям, которые разрабатывал и проповедовал Бердяев в своих сочинениях.
— Согласны ли вы с тем, что идею свободы в России придумал Николай Бердяев?
— Естественно, что это замечательный философ, я восхищался им, увлекался стилем его письма и методом философии, пройти через его школу совершенно необходимо, но он вращался в ограниченном кругу людей, которые все сводили к идее свободы. Его часто считают одним из первых русских экзистенциалистов, но я считаю, что в этом отношении, конечно, гораздо больше прав имеет считаться основоположником русской версии идеи свободы Лев Шестов.