Петербургский "Формальный театр" показывает свою версию пьесы немецкого драматурга Хайнера Мюллера "Гамлет-машина". Чтобы облегчить вхождение знаменитой, любимой европейскими интеллектуалами пьесы в неуютный и к Мюллеру по-прежнему равнодушный российский театральный контекст, режиссер Андрей Могучий добавил к "Гамлет-машине" порцию текста из "Дисморфомании" Владимира Сорокина. И плюс еще изрядную долю родной меланхолической иронии. Мюллеровский персонаж обрел черты подвыпившего питерского философа, стареющего нонконформиста, жадно цепляющегося за свои хмельные глюки. Метафизическое сумасшествие Гамлета-машины превращено в легкое, ненавязчивое безумие богемного неудачника. "Интерактивный перформанс" Могучего начинается в загримированной под грязноватое кафе комнате, где гости рассажены за столиками, что-то бурчит телевизор, пьяные тетки колотят друг друга что есть мочи (разумеется, обе превратятся в Офелий), а "принц" подает голос из темного угла,— так что Гамлетом может почувствовать себя каждый из зрителей. Потом публике предлагается небольшая прогулка по соседним комнатам и, наконец, смешная травестия по гамлетовским мотивам, и горький финал: герой осознает, что Гамлетом ему не стать. Для обычного российского театрала зрелище диковинное: культурные женщины покидают кафе оскорбленными через пять минут после начала. Но "продвинутая" молодежь и в особенности иностранцы чувствуют себя как дома, столкнувшись с типичным образчиком маргинального европейского жанра 70-х годов. "Формальный театр" благороден, но обречен на одиночество: судя по всему, прививать у нас этот жанр то ли уже поздно, то ли до сих пор слишком рано.
Петербургский "Формальный театр" показывает свою версию пьесы немецкого драматурга Хайнера Мюллера "Гамлет-машина". Чтобы облегчить вхождение знаменитой, любимой европейскими интеллектуалами пьесы в неуютный и к Мюллеру по-прежнему равнодушный российский театральный контекст, режиссер Андрей Могучий добавил к "Гамлет-машине" порцию текста из "Дисморфомании" Владимира Сорокина. И плюс еще изрядную долю родной меланхолической иронии. Мюллеровский персонаж обрел черты подвыпившего питерского философа, стареющего нонконформиста, жадно цепляющегося за свои хмельные глюки. Метафизическое сумасшествие Гамлета-машины превращено в легкое, ненавязчивое безумие богемного неудачника. "Интерактивный перформанс" Могучего начинается в загримированной под грязноватое кафе комнате, где гости рассажены за столиками, что-то бурчит телевизор, пьяные тетки колотят друг друга что есть мочи (разумеется, обе превратятся в Офелий), а "принц" подает голос из темного угла,— так что Гамлетом может почувствовать себя каждый из зрителей. Потом публике предлагается небольшая прогулка по соседним комнатам и, наконец, смешная травестия по гамлетовским мотивам, и горький финал: герой осознает, что Гамлетом ему не стать. Для обычного российского театрала зрелище диковинное: культурные женщины покидают кафе оскорбленными через пять минут после начала. Но "продвинутая" молодежь и в особенности иностранцы чувствуют себя как дома, столкнувшись с типичным образчиком маргинального европейского жанра 70-х годов. "Формальный театр" благороден, но обречен на одиночество: судя по всему, прививать у нас этот жанр то ли уже поздно, то ли до сих пор слишком рано.