— Если не считать, что я когда-то поставила "Пугачева",— да. Вообще согласие принять участие в этой постановке далось непросто. Но возможность работы со Стуруа, Ростроповичем и Месхишвили склонила меня в положительную сторону. Власть и государство, власть и личность не те темы, которые меня занимают. Не могу сказать, чтобы меня как-то специально интересовали исторические реалии эпохи Грозного. К тому же в работе со Стуруа мы намеренно пытались избежать вставных балетных номеров, которые и он, и я страшно не любим в опере. Поэтому балет, хотя и принимает активное участие в постановке, собственно балетом не является. Он выступает как некая народная масса, которая и участвует в действии, и его развивает, и оценивает со стороны. В каком-то смысле для меня это была непростая работа.
— Были трудности с прочтением музыкального материала?
— Музыка Слонимского — музыка конца ХХ века. Какие тут могут быть особые сложности?
— Сложности во взаимоотношениях постановщиков. Может быть, вам трудно было смириться с режиссерским диктатом?
— Не было никакого диктата. Мы настолько срослись и сроднились во время этой работы, что уже невозможно говорить ни о каком диктате. Естественно, нас вел за собой Ростропович. Но он настолько внимательно выслушивал каждого, так все согласовывал, что возникало ощущение единого порыва. В который, кстати, была вовлечена и труппа самарского театра. Как сказал Ростропович, все положили по зернышку. В силу своих возможностей. Хотя Роберт Стуруа как режиссер — человек достаточно жесткий и, конечно, диктатор. Но он такой мягкий, такой мистификатор, делает все так завуалированно, что актеры даже и не догадались, как ими управляли. Управлял ли он нами? Отчасти да. Но и мы отчасти давали ему такую возможность. Но лидер был один — Ростропович. Все были заворожены обаянием его личности.