В преддверии российской премьеры «Штиля» с Фолькером Шлендорфом побеседовал Андрей Плахов
Фото: WireImage/ Getty Images/ Fotobank
Почему опять Вторая мировая, о которой вы столько снимали? И почему на сей раз Франция? Страна, вам не чужая, вы в ней жили и работали, и все же...
Сейчас, когда Европа переживает кризис и ее единство оказывается в хрупком состоянии, вновь поднимает голову национализм. Вот почему важно напомнить, откуда все это произошло. О Второй мировой в Германии снято много фильмов — и о Польше, и о Сталинграде, но только не о Франции. И потом, мне нравится этот мальчик...
Ги Моке? Честно говоря, я знал только станцию метро в Париже, названную его именем, но не имел понятия, кто это.
Я тоже не знал. А когда узнал, подошел к этой станции и стал рассматривать керамический фриз, на котором изображено, так сказать, житие Ги Моке. Это был коммунистический округ в Париже, и им нужен был свой герой. Но неожиданно, 30 лет спустя, когда президентом выбрали Саркози, он опять поднял на щит своей правой политической программы этого молодого коммуниста, с пафосом цитировал его письмо, в общем — сделал из него свою Жанну д'Арк. Это довольно абсурдно, и мне захотелось вырвать Ги Моке из лап пропаганды, превратить его в живое существо, каким он и был.
Фильм начинается с предыстории, в которой показано, что террор, развязанный нацистами, был ответом на теракт в Нанте, где молодые коммунисты убили выстрелом немецкого офицера. Вообще роль коммунистов во всем этом сюжете выглядит не совсем однозначной...
Нужно было бы сделать другой фильм — об этом мальчике, который выстрелил. Он был идеалистом и хотел перенести борьбу с оккупантами в провинцию. Он сам намеревался сдаться и пожертвовать жизнью, но ему не дали такой возможности товарищи по партии, а потом из той же партии исключили. Ему удалось бежать в Испанию, потом он присоединился к войскам де Голля и рассказал всю эту историю.
Как вы, классик немецкого и европейского кино, смотрите на его молодое поколение? Кажется, оно не так политизировано, как ваше?
Для многих, кто учится сегодня в немецких киношколах, существуют слова "любовь", "семья", "мелодрама", а вот слово "политика" — табу, и я понимаю почему. Люди не могут ассоциировать себя с современными политическими деятелями. Но я — животное политическое, таким родился, таким и умру. И считаю, это очень важно — понимать, кто стоит во главе твоего государства, и в человеческом плане тоже.
Главная проблема, стоящая перед европейскими политиками, и не только политиками,— это массовая иммиграция.
Все согласны с тем, что иммиграция нужна, ибо Европа стареет. Но никто не знает, как интегрировать иммигрантов, а это жизненно необходимо. И вот тут кино, вообще культура может сыграть важную роль. Им, приезжим, нужно рассказывать наши истории, а они нам пусть расскажут свои. Европа — это не только евро, и опасно переводить кризис единой валюты в кризис всей европейской структуры. Евро — не священная фигура, это всего лишь монета, и если она не работает, ее надо менять. Но нельзя допустить возвращения национализма, надо успокоить это движение. Иначе получится запоздалый триумф Маркса: культура, общество станут жертвой кризисной экономики.
Считаете ли вы Россию частью Европы?
Безусловно, прежде всего — в культурном смысле. В экономическом мы не можем полностью переплестись и соединиться, но нужны долгосрочные договоры и прочные союзы. Вслед за Достоевским я сказал бы, что Россия — это душа Европы, и надеюсь, что обновление к нам на Запад придет от вас. В Москве сегодня больше жизни, чем в европейских городах. Здесь много мест, которые можно встретить и в Париже, и в Лондоне — но не в Бруклине. Сегодня молодежным центром Европы стал Берлин, но следующий этап моды выведет на первый план Варшаву и Москву. Вот скоро к вам полетит easyJet — и тогда...
А в смысле кинематографа что Россия дает Европе?
Сегодня меньше, чем хотелось бы, но у вас был Тарковский. Никогда не забуду целую ночь тысяча девятьсот семьдесят какого-то года, которую мы провели вместе с Тарковским после показа его потрясающего "Зеркала". Был еще мой коллега, режиссер Рейнхардт Хауф. Мы говорили о религии, анархистах, о чем угодно, такие ночные разговоры бывают только в России. Не помню, в чем были наши расхождения, но мы спорили до хрипоты.
А на каком языке вы общались?
У нас была переводчица Ольга, которая работала с Тарковским, и мы оба были влюблены в нее — и я, и Рейнхардт.
Вероятно, это Ольга Суркова, которая собрала, а недавно продала на аукционе Sotheby's архив Тарковского?
Да, это была она. Удивительно, но сейчас я просто физически ощущаю атмосферу того вечера, и мне кажется, что время материально, оно растягивается и сжимается.