Ян Брук, куратор выставки:
— Наша концепция воплощается в развеске вещей: где именно висит картина — это, с моей точки зрения, тоже концепция. У нас было три основных принципа экспонирования. Во-первых, широта и объективность показа — чтобы не было никаких идеологических умолчаний, купюр, чтобы не сказывались никакие пристрастия и давление. Во-вторых, монографический подход, который отличает экспозицию Третьяковки со времен Грабаря (1910-е годы.— Ъ). В советское время это было иначе по идеологическим причинам — 1917 год считался главным рубежом, был зал искусства времени войны. Мы сознательно отказались от этого принципа и предпочли показать личность художника целиком (наше ее прочтение). Третий момент — оказалось, что эти гигантские залы совсем не так велики. И мы не хотели вешать густо, чтобы зритель мог общаться с произведением. Сейчас экспозиция отвечает коллекции галереи — ее возможностям, ее неравномерности. Пропорции разделов определяются именно этим. Возможны уточнения, но это уже будет тонкая правка.
Это каша
Анатолий Стригалев, историк искусства.
В начале экспозиции:
— Я участвовал в предварительных консультациях к выставке, и стоял вопрос, что же делать — показывать набор биографий выдающихся людей или попытаться показать эволюцию искусства (что трудно сделать на собрании галереи — оно с пробелами,— но можно). Третьяковцы были сторонниками монографий, мы думали иначе. Про что-то мы жестко и твердо сказали "нет", и с тех пор внешних членов ученого совета перестали приглашать на обсуждение. Но главное, что экспозиция состоялась. В любом деле надо осуществлять принятое решение, а не тонуть в разговорах. Вы спрашиваете, согласен ли я, что авангард выставлен не как главное явление русского искусства ХХ века. Но это их позиция. Когда человек говорит "через мой труп", что же тут сделаешь?
После просмотра всей выставки:
— Нет, беру многие свои слова назад. Это каша. Почему один художник представлен 20-ми годами, а другой рядом — 60-ми? Рисунок 1966 года, что он тут делает? Много соцреалистических вещей, которые вообще морально устарели. Это уход от ответа на вопрос о концепции истории нашего искусства.
Хронология странная, даже безумная
Дэвид Эллиот, директор Музея современного искусства в Стокгольме:
— Очень приятно, что 1917 год уже не считается переломной датой. И хорошо, что можно увидеть, что делал Кончаловский в 1910-1911 годах и рядом — что в 1940-е. Это свежий взгляд, хотя экспозиция немного слишком научная — уж очень много авторов показано. Зато можно увидеть, кто же был хорошим художником. Хронология, конечно, странная, даже безумная. Очень плохо экспонирована скульптура. И, по-моему, стыдно, что нет "Голубой розы" — ни одной вещи 1906-1909 годов, в то время как это начало модернизма в России. Тут все начинается с 1912-1914 годов, что уже позже того, как Малевич написал свои радикальные вещи. Кстати, рисунки Малевича, которые тут выставлены,— их датировки, безусловно, надо проверить. Будем надеяться, что раздел 1960-1970-х годов будет сделан хорошо, потому что это очень важно. Первая половина века, классический модернизм — это безопасный участок.
Наконец-то это показано
Франсиско Инфантэ, художник:
— Пространство не годится — оно для временных выставок, а не для целого пласта русской культуры. Тут нужна была работа дизайнера, создание специального пространства именно для этих работ, чтобы каждую можно было увидеть и оценить. Наконец-то это все показано. Но нельзя делать развеску погонным метром. Если это монографические экспозиции — фоны, может быть, надо было дать разные... Что-то надо было придумать. То, что Петров-Водкин здесь художник номер один, тоже меня удивило. Почему не Кандинский, например?
Мы делаем вид, что свободны, а это не так
Ирина Лебедева, искусствовед:
— Авторы хотели, чтобы у выставки не было концепции, но так не бывает. Они просто поместили авангард куда-то в середину, а это считают их позицией. Здесь провозглашен принцип нейтральных, классических музейных монографий. Но мы еще слишком близки к этому искусству — прошло всего десять лет с тех пор, как авангард и тоталитарное искусство вообще стали выставлять. Сейчас быть по-музейному беспристрастными — значит перескочить через этап: надо было бы заявить свою позицию, показать направления, конфликты, оппозицию соцреализму, вызвать дискуссию. Это через 50 лет нам будет все равно, ставить Дзержинского на место или нет. Мы делаем вид, что мы от этого свободны, а это не так.
Тут вас проводят мимо всего
Юрий Молок, специалист по русскому авангарду:
— Экспозиция интересна, но и огорчительна. Начинается все "Купанием красного коня", кончается Кориным. Это заявка на большой стиль, а искусство ХХ века не всегда большой стиль. Это искания, находки, часто вроде бы необязательные, но именно они имели потенции будущего. Я понимаю, что трудно вписать в одну экспозицию разные направления. Но тут идут какие-то мертвые залы канонического искусства, слабые вещи. Александр Герасимов, "Участники Тегеранской конференции" — такую вещь и любя Герасимова нельзя выставлять. Но даже и на это мог бы быть свежий взгляд — любовный, отстраненный или критичный. А здесь реанимация старой Третьяковки. Экспозиция — какой-то сквозняк, проходы, коридоры... Глаз должен натыкаться на что-то. А тут вас проводят мимо всего.
Огромные залы дутой, ватной живописи
Марина Бессонова, специалист по европейскому искусству ХХ века:
— Прекрасно, что первая половина экспозиции показывает очень хорошие и неизвестные вещи — кубофутуризм, Ларионова и Гончарову, группу "13". Но дальше опять все возвращается к соцреализму. Огромные залы дутой, ватной живописи — они просто теряются на этих стенах. Я бы показала только хрестоматийные вещи соцреализма (треть того, что есть здесь) в отдельном зале-резервации, не очень большом. Ведь нужно будет еще продолжить экспозицию, показать, как с конца 50-х молодые художники стали возвращаться к тому, что соцреализм начисто утратил,— к композиции, цвету. Это же самое главное, а на это вряд ли хватит оставшихся восьми залов.