Два рассказа из книги Марины Тарковской "Осколки зеркала" публикуются впервые. По ним можно представить, насколько верно сестра Андрея Тарковского выбрала название для своей книги, сложенной из разрозненных, почти случайных, но очень искренних впечатлений.
Карманные часы
Я хорошо помнила эту дачу в Переделкине — туда до войны выезжал писательский детский сад, и я провела там последнее довоенное лето.
И сейчас, в сорок третьем, как напоминание о том беззаботном времени, стоит невдалеке от нее застекленная беседка — "восьмигранник". Там была детсадовская столовая, и во время светлого летнего ливня нас, накрытых одеялами, перетаскивали на руках воспитательницы — обедать...
Теперь я опять живу в Переделкине, бабушка и Андрей — в Москве, а мама, "оформленная" сторожем дачи, ездит туда-сюда. В Москве у нее дела. Она еще работает надомницей в литфондовском комбинате — вяжет носки и варежки. А заодно присматривает за Андреем, боится, чтобы он не попал в дурную компанию. К весне ей все-таки придется забрать его из Москвы, от греха подальше...
В писательском поселке почти все дачи заколочены, кругом осенняя глухая темнота. Только шумят, раскачиваясь от ветра, сосны на участке, кричит зловеще поселившийся где-то поблизости филин, да доносится издалека перестук поезда.
Я учусь во втором классе деревенской школы. Осенью хожу туда через плотину, а зимой — наискосок, по узенькой тропинке, которая ведет по замерзшему пруду прямо к низкому деревянному дому школы.
Чтобы я не опаздывала на уроки, мама привезла мне из Москвы часы, "да не простые, а золотые". Честное слово! На столе перед окном нашей каморки теперь лежали круглые золотые часы. Это были карманные швейцарской марки часы маминого отчима, Николая Матвеевича Петрова, доставшиеся ей по завещанию. Золотая цепочка, на которой они некогда висели, была продана бабушкой еще до войны. Часы же хотел купить у бабушки артист Хенкин, но почему-то раздумал, и они пережили благополучно самые трудные времена...
Ходят часы очень точно, надо только не забывать заводить их каждое утро в одно и то же время.
Стекла у часов уже не было. Поэтому черные изящные стрелки — часовая, с ажурным концом, напоминающим вытянутое сердечко, минутная, без украшений, чуть изогнутая книзу, и золотая, совсем тоненькая, секундная — были заманчиво беззащитны.
Я любила смотреть, как медленно, почти незаметно для глаза, ползут по циферблату большие стрелки и как быстро и весело бежит, подрагивая, секундная.
Однажды я смотрела-смотрела на стрелки, да и взяла в руки самую тоненькую, секундную. Она была невесома и почти неосязаема. Какое-то мгновение — и стрелка выпала из моих рук на пол. А пол был дощатый и весь в щелях. Долго я ползала в поисках стрелки, а когда поняла, что мне ее не найти, заплакала тихо и безнадежно.
Приехала мама. Увидев меня в слезах, сидящую на полу, она обеспокоилась, но, узнав о причине слез, спросила: "А ты когда начала плакать: как меня увидела или давно, когда стрелка потерялась?" Я ответила, что плакать начала задолго до ее приезда. Тогда мама повеселела и стала меня утешать...
Прошло время. Война окончилась. Мы все уже жили в Москве. Теперь мы узнавали время по большому железному будильнику, громко отсчитывающему минуты и отвратительно трещавшему по утрам.
А золотые карманные часы оказались в ломбарде на Арбате, где пролежали с небольшими перерывами несколько лет. Они задерживались у мамы только на то время, которое она, выкупив часы, проводила в очереди, чтобы их заложить снова.
Несколько раз мама брала меня с собой, чтобы я заняла очередь на заклад, в то время как она будет их выкупать наверху. Помню это скорбное место — стойкий запах нафталина, угрюмые вереницы людей к окошкам, звяканье серебряных ложек на весах приемщицы и объявление на стене: "Инвалиды Великой Отечественной войны и Герои Советского Союза обслуживаются вне очереди".
Интересно, а что закладывали Герои — свои золотые звездочки?
Наверху, в зале, где выкупались вещи, было веселее — лица у людей были не такие обреченные, да и разговоры в очереди звучали громче. Молодые женщины, отойдя от окошка, сразу надевали свои кольца и серьги и, обретя прежний независимый вид, выходили на улицу. Они были почти уверены, что больше никогда не вернутся в это мрачное бальзаковское заведение...
Потом наступило время, когда часы отдыхали — лежали себе в бабушкиной коробке из карельской березы...
После маминой смерти я передала часы Андрею. В одну из своих поездок в Италию он их починил — в часы вставили стекло и секундную стрелку.
Я заметила, с каким удовольствием Андрей пользовался часами — нажимал на рифленое колесико, чтобы открылась крышка, и, посмотрев на циферблат, защелкивал ее. Часы закрывались, но успокаивались не сразу — внутри еще некоторое время слышалось легкое дребезжание пружины.
Носил Андрей часы в нагрудном кармане. Наверное, ему было приятно, что мамины часы тикают где-то возле его сердца. Только недолго они ему послужили...
Теперь эти часы у одного из его сыновей. Их история продолжается...
Храм Покрова на Нерли. Владимир
Февральским утром мы сели в синюю иномарку и поехали во Владимир. Вообще-то, "Тойота", взятая напрокат, была не синяя, а грязно-серая — февраль не баловал ясной морозной погодой. Было пасмурно, туманно, все текло. Грязь от встречных машин залепляла окна.
Нас было четверо — наши друзья — полурусский француз, ставший в России совсем русским и православным, красавица гречанка из Лондонского университета, выучившая русский язык, чтобы смотреть фильмы Андрея без перевода, мой муж и я.
Мы ехали во Владимир.
Говорят, что "Войну и мир" надо перечитывать в каждый из жизненных периодов. Так и с посещением святой владимирской земли. Я приезжала во Владимир в туристической группе вместе с сотрудниками нашего Словарного издательства. Было это в 1963 году, когда Андрей еще не начинал снимать свои "Страсти". Было лето, и было первое знакомство с владимирскими соборами, с Суздалем, с полуразрушенным Боголюбским монастырем, по ступеням которого некогда влачили убитого князя.
А с храмом Покрова на Нерли встреча тогда была совсем особенной. Чтобы увидеть его, наша группа упросила водителя автобуса задержаться на ночь. Мы остановились на берегу реки. Спать в автобусе было невозможно — кто-то дремал, кто-то разговаривал тихонько. И как только забрезжило утро, мы двинулись к храму. Шли по цветущему росистому лугу, а перед нами вставал храм, весь золотой и розовый в первых лучах солнца.
Потом я увидела уже знакомые храмы в фильме Андрея. На премьеру "Рублева" мы с мамой еле прошли. Нас протащил через толпу у входа в Дом кино оператор Ардашников. Была морозная зима 1966 года, и гардеробщица не хотела брать мамины валенки. Эти валенки явно оскорбляли достоинство гардеробщицы. "И кто это щас в валенках ходит!" — возмущалась она.
Рассказываю о валенках, потому что не хочу говорить о фильме, о впечатлении, которое он произвел на нас. Пусть оно останется со мной — об "Андрее Рублеве" много написано...
Сейчас февраль 1995-го. Все изменилось — нет на свете родителей, ушел Андрей. И я уже не та молодая женщина, что далеким ранним утром шла через росистое поле.
К храму Покрова нет проезжей дороги, туда можно попасть по тропке, ведущей от Боголюбского монастыря. Мы долго крутимся в Боголюбове и, наконец, притыкаем машину у деревянного сарайчика в чьем-то дворе.
Спускаемся на лед изгибающейся под железнодорожным мостом Нерли, минуем рыбаков, терпеливо нахохлившихся над лунками, взбираемся на берег.
Мы в поле. Кроме нас — ни одной живой души. Дует ледяной ветер. Снега мало, местами из-под него торчат сухие стебли и зонтики прошлогодних трав. Далеко справа виднеются очертания монастыря, впереди — храм Покрова. Слава Богу, что к нему нет подъездного пути. К храму надо идти пешком, и тогда он возникнет перед путником как награда за его скромный послух.
Вот он приближается на холме в полукруге замерзшей старицы. Перед ним группа деревьев — черные вязы на фоне размытого розовато-серого убывающего дня. Храм все ближе и ближе, на его куполе светится крест.
Совсем близко от церкви, на фанерном дрожащем от ветра щите читаем: "Въезд машин и вход на территорию храма с собаками и в купальниках запрещен".
Ветер пронизывает нас насквозь. Но на дверях храма висит замок, а попытка войти в белый домик, стоящий поодаль, оказывается безрезультатной. "Ключа от храма у меня нет, а в дом я и родного брата не впущу!" — говорит человек, вышедший на наш стук.
Мы опять ходим вокруг храма. Как прекрасен он, и как безобразны стоящие рядом опоры электропередачи. Кажется, что их поставили здесь нарочно, чтобы испортить его вид. А он не обращает внимания на эти конструкции. Он не знает себе равных, и что ему какие-то железки!
Замерзаем окончательно и снова стучимся в домик. На этот раз сторож впускает нас в крыльцо. "Вот тут и грейтесь!" Возникает неловкость. Сторож не прочь с нами поговорить, но он раздет, и стоять ему в сенях холодно. Мы топчемся у распахнутой двери, тепло выходит. "Да вы заходите сюда",— говорит сторож. И вот мы уже в теплой кухне. То ли наш замерзший вид, то ли появившаяся у мужа в руках фляжка коньяку, располагает к нам сторожа. Завязывается разговор. Выясняется, что храм относится к теперь действующему Боголюбскому монастырю, что в храме проводятся богослужения, что батюшка очень строгий, что в домике живут монахи, которые ушли в монастырь на службу.
Мы стоим на половике у входа в кухню, а сторож, назвавшийся Аркадием, выносит кусок сала, варенье в банке, хлеб и приглашает нас к столу. Мы благодарим и отказываемся — не хотим подводить Аркадия. Лицо у него чистое, розовое, сам он не старый, небольшого росточка, темно-русый, нос длинноватый.
Нам хорошо, тепло. Мы выпили коньяку, налили Аркадию. "Хорошая вещь, можно не закусывать!" — одобряет он. Беседа продолжается. Узнаем, что этот дом — нижняя часть колокольни, разрушенной в тридцатые годы, что колокольня и храм соединялись стеклянным переходом.
Аркадий венчался здесь два года назад. Говорим о времени, о нравах. "Я что? Я человек смердящий!" — чувствуется, что сторож приобщился к благочестию.
"Нам бы в храм попасть..." — "Нельзя, не имею права!" — стойко держится Аркадий.
Выпитый глоток коньяка придает мне храбрости: "Знаете, тут когда-то брат мой фильм снимал. 'Андрей Рублев', слыхали?"
Смотрит на меня. Пауза, раздумье... "Никого не впускаю, сейчас перед вами четверых отослал. А вас впущу, приму грех на душу". Аркадий решительно одевается и снимает ключи, висящие на косяке.
И отмыкается замок, и отворяется дверь, и мы входим внутрь храма.
В узкие оконные прорези почти не проникает свет, серый день угас. Но церковь сияла изнутри, хотя, кроме небольшого аналоя, в ней ничего не было. Высокие белокаменные колонны устремлялись ввысь, увлекая за собой душу, уводя ее от земли с ее суетой и тщетой. Святость "намоленного места" здесь ощущалась почти осязаемо.
Спазма сдавила мне горло...
Мы выходим из храма, прощаемся с Аркадием. Мне немного стыдно, что из-за меня он нарушил свой долг. "Чтоб вам больше не плакать",— говорит он мне напоследок.
Уходим и все оглядываемся на храм. Как сохранился он, одиноко стоящий в чистом поле? И почему не производит впечатления сироты, брошенной на произвол судьбы? Он возвышается на своем холме, сохраняя спокойное достоинство...
Мы добрались до машины, развернулись и поехали во Владимир. Было уже почти темно. У входа в Успенский собор смуглые люди в узбекских халатах просили милостыню. Внутри собора было сумрачно и пусто — служба начиналась через сорок минут. Мерцал золотой богатый иконостас. Рублевских фресок мы не разглядели из-за темноты.
Потом мы ходили у соборов и говорили о съемках "Андрея Рублева". Вот эти ворота таранили недруги, а здесь были приставлены лестницы, по которым они взбирались наверх, чтобы обобрать золотые купола.
Тогда по неосторожности пиротехников загорелась деревянная обрешетка под крышей. Пожарники, присутствовавшие на съемках, пожар тут же потушили. Но инцидент подхватила пресса. Жалели корову, которую взяли для съемок с бойни и на которой поджигалось специальное прикрытие.
Не хотели щадить режиссера, снимавшего великий фильм о России. Его долго мучили, а фильм увидели и оценили сначала на Западе. Не буду пересказывать хвалебные статьи о "Рублеве" и перечислять награды, полученные Андреем. Прочтите лучше это письмо:
"Коммунистическая партия Советского Союза. 17 июля 1969 года. Председателю Комитета по кинематографии при Совете Министров СССР тов. Романову А. В.
Недавно в городе Владимир был организован общественный просмотр двухсерийного кинофильма 'Андрей Рублев' (производство 'Мосфильм', режиссер Андрей Тарковский, директор картины Т. Огородникова). В просмотре участвовали ответственные работники обкома КПСС, облисполкома, горкома партии, художники, искусствоведы и журналисты.
По нашему общему мнению, фильм 'Андрей Рублев' — творческая неудача Андрея Тарковского и его нецелесообразно выпускать на экран. Прежде всего, непонятна творческая, идейно-художественная позиция создателей кинофильма. Вместо воспитания у людей чувства патриотизма, гордости за нашу Родину, за русского человека-творца, создавшего памятники архитектуры XII-XIII веков, на протяжении всего фильма зрителям преподносятся в концентрированном виде сцены и картины зла, надругательства над человеком, над тем, что является святым. Перед нами предстает русский народ настолько отсталым и полудиким, настолько приниженным и раздавленным, что он не способен ни мыслить о свободе, ни тем более подняться на героическую борьбу против татаро-монгольского ига. Название фильма не соответствует его содержанию. В фильме нет Рублева-художника, которого по праву называют русским Рафаэлем. Непонятны образы бесталанного Кирилла, Дурочки, показ крупным планом циничного предводителя захватчиков-монгол.
Памятники архитектуры — Дмитровский и Успенский соборы, на фоне которых проходят многие события фильма, показаны в безобразном состоянии, что вызывает недоумение. Мы считаем, что в настоящем виде фильм будет не понят большинством зрителей.
Секретарь обкома КПСС С. Сурниченко". (Из архива киноконцерна "Мосфильм".— Ъ.)
Времена изменились. Во Владимире напротив древних соборов и присутственных мест стоит отреставрированное здание с надписью "Банкъ" и с двуглавым орлом. Перед банком — памятник Ленину, оставленный то ли в насмешку над бывшим вождем, то ли как напоминание о тех временах, когда было написано обкомовское письмо.