и прожил жизнь своего героя
Венедикт Ерофеев говорил о своей поэме "Москва--Петушки": "Я писал для десяти-двадцати друзей, а она оказалась переведена на десять-двадцать языков". Широкомасштабные празднества в честь 60-летия Ерофеева, открытие памятников у Курского вокзала и в Петушках были исполнены некоторой чисто ерофеевской неадекватности: великий вроде юбилей, и великий вроде текст, и сам-то Ерофеев — классик, а все-таки осталось ощущение, что сделано все "медленно и неправильно, чтобы не загордился человек".
Венедикт Ерофеев не первый и не последний писатель, в молодости напророчивший себе биографию. Когда я познакомился с ним году в 78-м, он производил впечатление человека, которому и его подпольная литературная слава, и его пьянство достаточно чужды: он нес их как навязанные, не ему самому, но окружающим необходимые атрибуты. Даже на фоне тотального алкоголизма поздних 70-х пьянство Ерофеева выделялось эпической протяженностью: по тому, как брал он рюмку, становилось понятно, что речь идет не о загуле, не о приключении в поисках измененного состояния сознания, но о безысходном марафоне, в котором, при всей калейдоскопической смене мизансцен, не меняется ничто.
Мы начали в мастерской художника Петра Беленка, к которой долго шли под ледяным ветром через темные переулки за Таганкой. В московских мастерских тех лет соседствовали гипсовые Ленины и "настоящие" работы — в случае Беленка это были немалые картоны, на которых от огромных кляксообразных взрывов в воздухе разбегались маленькие перепуганные людишки. Это называлось "панический реализм" и соответствовало околоерофеевскому настроению.
Говорили о немецкой водке "Ерофеич" — и Слава Лен утверждал, что водка названа не иначе как в честь Венедикта Васильевича. Ерофеев же был немногословен, застенчив, нисколько не глубокомыслен и жаловался, что Лен как-то особенно дешево сторговал у него присланную из-за границы в качества гонорара за очередное издание "Петушков" дубленку. Дубленка и вправду была невиданной красоты, до пят, но справедливости ради надо сказать, что аргумент Славы — "ты все равно пропьешь задешево" — выглядел вполне неотразимым.
Ерофееву не шло благополучие, это было видно сразу: серое пальтецо, растрепанная кроличья шапка плюнувшего на жизнь ангела-неудачника были в самый раз. Очень рослый, с неподражаемой прической и внешностью образцового русского, почти богатыря, Ерофеев был так же чужд мелкой антисоветской устроенности, равно как и советской.
Мы долго ехали в тряском метро, взяв уже по недостатку денег дешевейший портвейн, допивали у меня на кухне. О самиздатской литературе Ерофеев отзывался пренебрежительно и загадочно: "ремизовщина", притом что Ремизова-то, конечно, в те времена читать было как-то ни к чему. В отличие от вполне культового Ерофеева. Я не выдержал напряжения, рухнул одетым на диван, чтобы наутро обнаружить: портвейн допит и около него записка: "Ну вы и спите". И автограф самого грустного русского писателя ХХ века.
В последний раз я видел его уже больного, с аппаратом у горла, непьющего — признанного, даже великого, и все-таки напрочь, принципиально неуспешного. Все так же отъединенного от так изменившейся и оставшейся столь же ерофеевски нелепой действительности. Ерофеев расплатился жизнью за то, что сразу сумел написать гениальный текст, оказавшийся сильней автора. После этого не нашлось ничего, кроме как следовать поэме и быть земной инкарнацией своего героя.
МИХАИЛ Ъ-НОВИКОВ