Вчера Московский Художественный театр отметил свой столетний юбилей. Вечером в историческом здании театра собрался весь театральный и политический бомонд, чтобы поздравить самый главный русский театр (см. стр. 1). Но начались торжества утром, с открытия памятника Чехову работы Михаила Аникушина и пешеходной зоны в Камергерском переулке. Юрию Лужкову отрапортовали, что его и Олега Ефремова задание выполнено.
Чехов оставался последним столпом отечественной литературы, до сих пор не имевшим в Москве своего монументального воплощения. Трудно представить себе второго русского классика, чье имя было бы столь же несовместимо с атрибутами московско-всенародного признания вроде государственного гимна, ковровой дорожки и красной ленточки. Много десятилетий он счастливо избегал этих почестей, но вчера получил наконец все то, чего так упорно сторонился при жизни.
Единственное, что соответствует безгрешной репутации писателя, так это место, в которое его определили. Как и положено кроткому интеллигенту, он оказался (волею архитекторов Михаила Посохина и Михаила Фельдмана) задвинут глубоко в угол Камергерского переулка, наискосок от МХАТа, под окна Академии живописи, зодчества и ваяния.
Любой из фонарей, коими в избытке украсился Камергерский, смотрится более торжественно и гордо, нежели Чехов. Бронзовой статуей слабогрудого и грустноглазого писателя накрыли замурованный вход в популярный некогда общественный туалет. Видимо, этот факт тревожил подсознание выступавших, потому что начальник столичного комитета по культуре Игорь Бугаев, открывая церемонию, вспомнил, что "Чехов стоял у толчка", который дало русскому искусству основание Художественного.
Выступавших было немного. Несколько недель назад один из мхатовцев, организаторов юбилейных торжеств, делился со мной своими проблемами. "Понимаешь, сейчас не тот масштаб. Вот открывали в прошлом веке опекушинский памятник Пушкину. Так и речь на открытии говорил не кто-нибудь, а сам Достоевский. А теперь — кто скажет слово? Кого поставить рядом с Чеховым?"
Эту проблему разрешить удалось. Роль Достоевского выпало сыграть Александру Солженицыну. Правда, его речь не была очевидно программной и вряд ли войдет в анналы отечественной словесности, как случилось со словами, произнесенными некогда Достоевским. Но запомнилась тем, что разительно контрастировала с по-лужковски бодрой атмосферой церемонии. Солженицын негромко говорил о прелести малоизвестных чеховских рассказов, о том, что лучшее произведение писателя называется "В овраге" и о том, что творческую интонацию уроженца Таганрога Чехова во многом определил равнинный, степной пейзаж южной России и тамошний уклад жизни.
Такая наводящая лирическую тоску "география" московскому мэру пришлась явно не по вкусу. Назло биографам он заявил, что считает Чехова москвичом и видит московские мотивы даже в рассказах "Смерть чиновника" или "Толстый и тонкий". Каждый великий обязан быть москвичом, каждый, кому в Москве открывают памятник, обязан вдвойне. Зураб Церетели Лужкова слушал очень внимательно и, хотя к "вомосквовлению" Чехова рук вроде бы не прикладывал, смотрелся одним из главных героев церемонии. Во всяком случае, именно он вместе с Лужковым и Ефремовым резал ленту.
Открыв Чехова, Лужков принял рапорт начальника строительства ("Ваше и Олега Ефремова задание выполнено!"), разомкнул фанерные воротца в виде крылышек с надписью "пешеходная зона" и под газмановские "колокола-купола" прошагал по свежевымытому Камергерскому переулку, в котором теперь даже блестящие загогулины на урнах вторят мхатовскому модерну. Чиновники поторопились за городничим, а остатки театральной общественности принялись обсуждать статую. "Хорошо еще, что смотрит не в даль",— пробормотал Вячеслав Невинный, возложив цветок к гранитному монументу.
ПАВЕЛ Ъ-СИГАЛОВ