В Москве прошли гастроли хореографа, танцовщика, актера Джиджи Качуляну. Его спектакль "Моя ночь с Нижинским", показанный на сцене Театра имени Моссовета, вызвал споры. Эстеты и снобы, привыкшие к занудной зауми новейших хореографических систем, в легкости обаятельного Джиджи увидели легковесность, а в простоте — простоватость. Наш корреспондент ТАТЬЯНА Ъ-КУЗНЕЦОВА взяла интервью у ДЖИДЖИ КАЧУЛЯНУ.
— Ваш моноспектакль "Моя ночь с Нижинским" показался мне поводом рассказать о себе, а не о Нижинском.
— У меня бабка — русская, дед — грек, родители из Кишинева. И Нижинский ведь тоже не совсем русский: немножко поляк, немножко не пойми что. Меня вообще не интересует его биография, все эти Ромолы, Дягилевы, императорский театр, гастроли. Вот смотришь на его фотографию в "Фавне" — вывернутые руки, запрокинутая голова, напряжение торса — и больше ничего не надо. Нижинский ни на кого не похож. Потому что он не танец показывал, он себя показывал. Вот, говорят, он сошел с ума, бедняжка. А он и должен был сойти с ума. Хореограф он был гениальный — современнее тех, кто работает сегодня. Его танец сошел с рельсов, с накатанной колеи. И естественно, его мышление тоже.
— Звучит трагично. А ваш спектакль замешан на юморе.
— Мой юмор — способ не умереть. К тому же я довольно закрытый человек, а юмор помогает спрятать то, что у меня внутри. Вторая половина спектакля — обрывки, осколки моего мира. Я меняю шляпы, пиджаки, шарфы, музыку. И меняюсь сам.
— Вы не могли не понимать, что по-русски "моя ночь с кем-то" звучит двусмысленно. Тем не менее в вашем спектакле совершенно нет эротики.
— Одному на сцене эротику не показать. К тому же, надеюсь, в моем Фавне, как и в Фавне Нижинского, есть и магия, и магнетизм, и легкость, и тяжесть. Он как дерево — секса нет, но хочется его гладить.
— Однако танец Нижинского был эротичен, даже когда он танцевал классику. Например, "Видение розы".
— Я сексуальности боюсь, боюсь ее показывать на сцене. Я, знаете ли, в Париже на Пигаль живу, там секс-шопы на каждом шагу, шоу всякие. Сначала занятно, а потом устаешь.
— Кстати, как вы из социалистической Румынии попали на Пигаль?
— В бухарестском Оперном театре я сразу стал солистом, потому что на классическом конкурсе в Варне получил первое место. Когда я приехал в Варну, у меня не было современного номера, и я его поставил себе сам. Ну а в Бухаресте я поставил номер на четверых, и мы отправились на конкурс в Кельн, где я получил первый приз как хореограф. На следующий год, в общем-то ни на что не надеясь, я повез в Кельн еще один номер. И опять получил первое место. Тогда я решил остаться.
Мне очень помогла Пина Бауш. В то время она разрывалась между труппой при Фолькшуле в Эссене и своей новой компанией в Вуппертале. Она оставила меня в Эссене вместо себя преподавателем модерна. Это меня-то, который никогда модерну не учился. В юности меня совершенно не интересовал балет, я мечтал заняться чем-то другим, математикой например. В балетной школе меня удержала Мириам Радухану. Когда-то до войны она изучала в Германии экспрессивный танец, но потом границы закрылись, и она работала сама. В сущности, мы с ней занимались импровизацией. Давали спектакли в студенческом клубе, прямо в 20 метрах от входа в Оперу. Это было самое вольное место во всей Румынии. Там можно было курить, травить анекдоты, болтать, слушать джаз, новую музыку.
Мириам в Румынии научила меня свободе мысли, а также тому, что нет движения классического и модерн, есть просто движение. А в Германии мне показалось все очень зажатым, регламентированным. Румынское подполье будило воображение, а здесь все знали, что надо делать и как. Я, может быть, скажу сейчас парадокс, но мне очень повезло, что я не работал с Пиной Бауш. Зато в Германии у меня появился шанс, и я его использовал.
— А как вы познакомились с Майей Плисецкой?
— Это все Карден. Он позвонил мне в Ренн и сказал: "Бросай все и приезжай в Париж". Я приехал, а у него Майя. Карден сказал: "Станцуй что-нибудь". Майя посмотрела и согласилась работать со мной. И приехала в Ренн. А я опоздал встретить ее поезд. И вот бегу по пустому перрону, и стоит над чемоданом Майя со своей королевской шеей. Я подбегаю, извиняюсь, а она мне говорит: "Ну-ка покажи мне конкретно движения, которые я должна делать". Я начал показывать прямо на перроне. Оказывается, она всю дорогу только и думала, получится у нее или нет.
— Как вам пришло в голову предложить Плисецкой роль полубезумной старухи?
— Это тоже идея Кардена. "Безумную из Шайо" Жана Жираду могла сыграть пластически только Майя. Но она у меня не старуха, она красивая женщина. Я старался показать ее божественную шею, ее излом, ее волосы. В Париже, где привыкли видеть в этой роли какое-то существо в лохмотьях, не все приняли мою трактовку. Я старался идти от характера Плисецкой. Мы работали отдельно от труппы, вдвоем в зале. Я боялся соединять Майю с моими артистами. А для труппы Майя не была чем-то особенным, они все занимаются модерном, и им наплевать на классику. Но когда я соединил труппу и Майю, которая просто не может работать в пол-ноги, артисты буквально обомлели, увидев, что она делает. И тут началось соревнование — кто кого. Его результаты вы видели в Большом театре.
— Вы говорили, что французы считают вас румыном, русские — французом, а румыны — русским. А кем вы себя считаете сами?
— Год назад я делал один проект в Румынии и ночью по телевизору увидел программу из Кишинева. Я услышал язык, на котором говорили мои родители. Тогда считалось, что это румынский с русским акцентом. Оказалось, просто молдавский. Я точно и ясно ощутил мои корни. Я никогда не был в Кишиневе, не был в Одессе, но эти города живут во мне. А в широком смысле можно сказать, что я марсианин.