Девочке 13 лет. У нее тяжелый порок сердца, неправильно работает митральный клапан. В год и два месяца ей сделали операцию, без которой нельзя было бы жить, и с тех пор ждали удачного случая установить вместо клапана протез. Но случая не предоставлялось: то слишком слаба, то сердце слишком мало, то слишком велико для детского протеза, но не доросло для взрослого... А то уж и прошли все сроки — вот-вот сердце взорвется. Это в Москве. А в Немецком кардиоцентре Оксане не собираются ставить протез. Собираются сформировать живой митральный клапан из ее же собственных тканей сердца.
Вообще-то в год и два месяца дети не рисуют. Так — каляки-маляки. Но Оксана нарисовала весьма внятный рисунок. Причем сама рисунка не помнит. Не помнит, как рисовала, и не помнит, где могла видеть нарисованное. Однако же факт — рисунок существует, нарисован в больнице вскоре после операции и весьма отчетливо изображает операционную.
Она не могла видеть операционной. Ей дали наркоз заблаговременно и привезли в операционную уже спящей. Если б она в операционной и проснулась, то не могла же так подробно все увидеть и так подробно нарисовать — лампы над головой, операционный стол, катетеры, трубки капельниц, иголки, которыми зашивали рассеченную грудную клетку, кетгут... Даже если б и увидела, то не могла ж ведь нарисовать — полутора лет не было. Но нарисовала. А после этого рисунка и до обычных трех лет — обычные детские каляки-маляки.
Вообще-то в год и два месяца дети не говорят. Так — отдельные слова. Ну, может быть, отдельные фразы из двух-трех слов. Но Оксана говорила, и достаточно внятно, чтобы рассказать маме в больнице вскоре после операции, что ночью не спала и даже не была в палате, а выходила в больничный двор и сидела на лавке.
— Как выходила? Как на лавке? — ужаснулась мама.— А я что же? Проспала? На какой лавке?
Девочка попросила поднести ее к окну и уверенно показала лавку в больничном дворике, на которой якобы сидела холодной ночью в конце марта, не остановленная ни мамой, ни больничным персоналом.
— Не может быть! — сказала мама.— Тебе, наверное, приснилось!
Но девочка настаивала — точно сидела, с дедушкой.
Вообще-то в год и два месяца у детей не бывает воспоминаний. Первые воспоминания относятся обычно годам к двум. Но Оксана до сих пор твердо помнит, как сидела в ту ночь на лавке в больничном дворе. С годами, по мере развития речи, мама узнавала про ту ночь все больше подробностей. И всякий раз девочка настаивала, что не придумывает ничего, не фантазирует и даже не спала, а точно все так и было. При этом надо поговорить с ней хоть пять минут, чтобы понять: Оксана не будет врать, слишком серьезная девочка, такая серьезная, что даже улыбнуться не заставишь.
Итак, 2002 год, конец марта, ночь, Москва, скамейка в скверике возле Бакулевского центра. Как вышла из палаты, Оксана не помнит. Как прошла мимо сестринского поста — не помнит. Как спускалась по лестнице — не помнит. А как будто бы сразу оказалась сидящей на лавке в скверике. Одета ли была в пальто или в пижаму — не помнит, но, наверное, в пижаму, потому что было очень холодно. Ночь, скамейка в скверике, конец марта, ребенок чуть старше года...
А этот старик — он не подошел, Оксана не видела, чтобы он шел по аллейке. Он как бы сразу вдруг оказался сидящим рядом. Он был в черных длинных одеждах — что-то вроде хитона или рясы. У него была длинная седая борода. А вокруг головы у него был светящийся шар. Не круг, как рисуют на иконах, а шар — как шлем у астронавтов, только не из стекла, а из рассеянного золотистого света.
Он взял девочку за руки, и руки у него были такие теплые, что девочка сразу согрелась. Ночь, конец марта, скамейка в скверике, на скамейке — ребенок чуть старше года и старик с золотым нимбом вкруг головы. Старик берет девочку за руки, наклоняется к уху и говорит:
— Не бойся. Ты не умрешь.
И ей тепло.
Когда Оксана подросла и мама стала водить ее в церковь, Оксана узнала этого старика на многих иконах. Он был изображен в неправильных одеждах, не в таких, как Оксана видела,— не в черных, а в золотых. И нимб над его головой иконописцы рисовали неправильный, не такой, как Оксана видела,— не шаром, а блином. Но узнать можно было. Святого Николая Угодника как не узнать, если он явился тебе, маленькой девочке в пижаме, холодной мартовской ночью на лавочке в скверике около Бакулевского центра.
Оксана рассказывает все это с серьезностью подростка, а я не выдерживаю серьезности и говорю:
— Круто! Деда Мороза видела!
— Почему Деда Мороза? — совсем серьезно спрашивает.
— Потому что святой Николай Угодник — это же Санта-Клаус, Дед Мороз,— пытаюсь улыбаться.
Но она не улыбается. И я теперь знаю, как на самом деле выглядит Дед Мороз. У него не красная шуба, а черный подрясник. Не красная шапка, а световой шар вкруг головы. Седая борода, теплые руки и никакого мешка с подарками.
Подарки девочке должны сделать мы.