Премьера / кино
Завтра в украинский прокат выходит "Любовь" Михаэля Ханеке — фильм--обладатель каннской "Золотой пальмовой ветви". Впрочем, по мнению АНДРЕЯ ПЛАХОВА, к восприятию этой картины, как и других шедевров современного европейского кино, наша публика не очень-то готова.
В Канне сомнений в том, что победит "Любовь", не было: ведь это исключительный образец неоклассики (не путать с мертворожденным неоклассицизмом). Фильм начинается с пролога: полиция и пожарные вскрывают квартиру, где жила престарелая чета и где царит трупный запах. Пролог рифмуется с эпилогом и раскрывает все карты, кроме разве одной, так что риск что-то раньше времени сообщить будущему зрителю столь же минимален, как и в случае с "Ромео и Джульеттой". В картине нет ни одного случайного кадра, исполнители даже крошечных ролей подобраны со снайперской точностью. Что уж говорить: сама Изабель Юппер, любимица Ханеке, получила тут совсем небольшую рольку взрослой дочери главных героев. Она, конечно, сочувствует родителям, но глубоко погружаться в их предсмертные конвульсии не намерена и где-то уже задумывается о судьбе освобождающейся парижской квартиры. К слову, эта квартира, в каждом своем кубометре тщательно исследованная камерой, тоже становится полноправной героиней фильма: она дышит, задыхается от запаха болезни, впускает в себя незваных гостей и страдает от одиночества в финале. Плюс два легендарных исполнителя главных ролей — Жан-Луи Трентиньян и Эмманюэль Рива, на которых работает не только актерское мастерство, но в первую очередь их запечатленная на лицах биография. Плюс, наконец, Ханеке, чье имя принято произносить с придыханием: он сделал самую личную свою картину, в которой отразились связанные с любовью и смертью рефлексии его родителей, его самого и его жены.
В Украине все эти пиететы не действуют, а классическое почитается старомодным и скучным. Что нам любовь двух стариков сильно за 80: у нас так долго не живут, а кто заживется, сам за это расплатится, и кино про таких не снимут. К тому же эти ни в чем не нуждаются, еще недавно ходили вместе, ублажая себя, на концерты, у них идеальная семья, связанная общими профессиональными интересами (оба в прошлом преподавали музыку), отличная недвижимость, надежная медицинская страховка, правильные либеральные взгляды на жизнь. И единственная неприятная проблема: что делать со смертью, как бы ее пережить? Эдакий буржуазный вопросец, черт его подери.
Вы напрасно решили, что вас будут кошмарить спорами о правомерности эвтаназии. Не будет и никаких отсылок к божественной воле: герои — хоть и не воинствующие, но атеисты, так что полагаются исключительно сами на себя. Нет в картине ни возвышенной духовности, ни экзистенциальной зауми, все просто, можно сказать, прагматично, даже элементы "мистики" в финале преподнесены как бытовое явление. Ханеке с его протокольным стилем намеренно очищает ситуацию от ненужных подробностей и посторонних мотивов, чтобы сосредоточиться на главном. После того как Анну хватает инсульт и ее тело и сознание начинают разрушаться, мы погружаемся в атмосферу каждодневного кошмара, воспринимая происходящее и объективно, и с глубоко личной точки зрения Жоржа. Ухаживая за парализованной женой, он проходит все стадии надежды, отчаянья, самообмана — и, в конце концов, совершает единственно возможный акт, который кто-то характеризует как милосердие, кто-то как преступление, кто-то как затмение. А ведь это просто настоящий героизм — прорваться за линию смерти сквозь плотную линию обороны противника с наименьшими потерями. Прорваться вдвоем туда, куда попадают только поодиночке.
Они ушли из этого мира очень прозаически — просто открыли дверь и вышли из квартиры. Она спросила, надел ли он пальто: знак последней заботы. Мы не знаем, куда они направились: это ни ад, ни рай, ни то, что где-то написано или предсказано,— это их внутренняя совместная вера в то, что их связывает здесь и будет связывать всегда и везде. Впрочем, сказка про героическую старость — лишь один из возможных вариантов прочтения фильма. Ханеке тем и велик, что при всей его кажущейся конкретике, он оставляет огромное пространство для интерпретации, для игры воображения. В это пространство вписываются и романтизм, и картезианство, и стоицизм, свойственные европейской культуре. У нас, впрочем, с любовью и смертью совсем другие отношения.