Пустой холст с накладными ресницами

В дальнем уголке большого зала Кунстхалле стоит дюжина телевизоров с наушниками. В телевизорах — телевидение. Британское в основном телевидение 1980-х. Стильные студии, ведущие в строгих пиджаках и рядом с ними — фантастическое существо в гриме, маске, блестках, пухе и перьях. Пик тэтчеризма: законы против гомосексуальной пропаганды в школах, роспуск спецотдела по борьбе со СПИДом при министерстве здравоохранения за ненадобностью — приличные люди этим не болеют. Вы, собственно, чем занимаетесь, спрашивают его. Вы, собственно, как зарабатываете на жизнь? Вы что, думаете, вы — художник? А в чем тогда заключается ваше искусство? А из чего, кстати, сделаны ваши сиськи? Он улыбается, он мил, он не теряет самообладания. Срывается только один раз, в интервью, которое так и не выпустят в эфир, интервьюер, оставшийся за кадром, там как-то особенно враждебен. В ходе того идиотского допроса он решил изображать капризную драг-квин, хамить, отвечать односложно. Но когда журналист бросит ему: "Это же разрушение", из-под грима вдруг выступит настоящее, серьезное лицо: "Да, это разрушение". Настоящее лицо — совсем без грима, но в парике, напяленном на его обычно бритую, как на знаменитом портрете Люсьена Фрейда, голову и, видимо, скрывающем какие-то кожные проявления СПИДа,— появится еще в документальном фильме, снятом в 1994-м голландским телевидением. Умном фильме, где он очень точно и остроумно объясняет, чем занимается, где говорит, что это раскрепощение всего, не только тела или пола, но в первую очередь воображения, вовсе не для одних посетителей гей-клубов — оно для всех, даже для детей, завороженно смотрящих на него, сказочное живое чудо, как на Санта-Клауса. Раскрепощение — и разрушение ваших дурацких норм и правил. Через несколько месяцев после записи он умрет.

Белобрысый увалень из австралийского захолустья, крупный, полный, на вид абсолютно заурядный — таким он приехал в Лондон в 1980-м, год проучившись на модельера в Мельбурне и быстро поняв, что учиться моде в Мельбурне — это как учиться классическому танцу в Гонолулу. Эти первые, еще практически мальчишеские фотографии Ли Бауэри вместе с дневниками, письмами, открытками и какими-то еще интимными документами на выставке есть — для исторической достоверности, что ли. Но их немного — выставка про то, во что превратился или, вернее, что создал этот белобрысый увалень. Он создал образ, легенду, символ контркультуры времен ханжества, запретов и, как следствие, самого пышного цветения альтернативной клубной жизни Лондона. Создал из самого себя. "Я смотрю на себя, как на пустой холст",— скажет он в интервью.

Пустой холст с грацией бегемота (психоаналитики утверждают, весь этот маскарад — от застенчивости и подросткового чувства ущербности) притопывает на платформах-котурнах, улыбается огромным, ярко накрашенным клоунским ртом и хлопает накладными ресницами из-под вуальки очередной безумной шляпки. Блестки, перья, латекс, буфы, турнюры, манишки, пачки, развратные декольте, кислотные цвета и пуританская шашечка — все страны и эпохи в гости к нему, кривляющемуся и дурачащемуся, пришпилившему лампочки к ушам — странно, почему они не загораются. Традиции английского абсурда, говорили одни, ссылаясь на Льюиса Кэрролла, со страниц которого все это сбежало. Традиции английского дендизма, говорили другие, указывая на Оскара Уайльда. Традиции английского чудачества, говорили третьи, поминая Уильяма Блейка — фигурой Ли Бауэри походил на блейковский "Дух блохи". Словно в ответ ученым лбам, Ли Бауэри украшал свой собственный десятью парами ученых очков в толстой оправе. В центре зала в театральных позах расставлены все эти сумасшедшие "костюмы и аксессуары", но они, навсегда лишившиеся тела, для которого предназначались, мертвы.

Живы меж тем образы. Вместо памятника Ли Бауэри в Кунстхалле соорудили колоссальную надгробную колонну из парящих в воздухе репродукций — снимки, кадры из фильмов, картины. Он вдохновлял многих, Люсьена Фрейда и Энни Лейбовиц, за ним ходили по пятам авангардисты от фото, кино и видео. Ли Бауэри снимал великий портретист Фергюс Грир — целый слайд-фильм составлен из его фотографий. Ли Бауэри снимали Серит Уин Эванс, тогда художник-ассистент Дерека Джармена, и Чарльз Атлас, пионер того, что называется "видеотанец" — фильмы, проецирующиеся на стены, оживляют усыпальницу. А еще Ли Бауэри, забавного фрика, снимало телевидение — до эпохи YouTube и Facebook не было другого способа транслировать образ в массы, кроме как появляться в телешоу. И, собранные вместе, кино-, фото-, видео- и теледокументы свидетельствуют о том, с какой ренессансной безупречностью был сконструирован этот образ для медиацивилизации, у которой вместо глаз — объективы и экраны.

Так чем же он, собственно, занимался и как зарабатывал на жизнь? Например, клубами — в 1985-м открыл свой личный, легендарный Taboo. Делал моду — London Fashion Week и прочее (он оказал большое влияние на Вивьен Вествуд, Джона Гальяно и Александра Маккуина, пишут в энциклопедиях). Делал костюмы — к балетам Майкла Кларка и концертам Бой Джорджа. Выступал с перформансами — в клубах, галереях и театрах. В общем, занимался всем, что выпадало из жестких определений искусства. Жил, хоронил друзей и умирал сам — страшно, но неизменно шутя. Среди личных вещей Ли Бауэри, среди его дневников и писем, неожиданно обнаруживается переводная книга Ги Дебора "In girum imus nocte et consumimur igni" — сценарий, он же закадровый текст одноименного деборовского фильма, исповеди, мемуаров и манифеста одновременно. Со стороны казалось, что Ли Бауэри превратил свою жизнь в спектакль, но он-то знал, что это — ситуация. "In girum imus nocte et consumimur igni" — известный латинский палиндром: "Мы блуждаем в ночи, пожираемы огнем". Над опустевшими нарядами Ли Бауэри подвешен объект Серита Уин Эванса: неоновая надпись "In girum imus nocte et consumimur igni" с бегущими по кругу буквами. И она горит в полутьме Кунстхалле мученическим нимбом.

"Xtravaganza. Инсценируя Ли Бауэри". Кунстхалле, Вена. До 3 февраля 2013 года