Живопись как ячейка общества

Умилительная, умилительная тема — крепче пробирают разве что какие-нибудь "Образы родного края в детском рисунке". Такие обобщения любят и в наших больших музейных учреждениях, в Русском музее например, давно уже взявшемся время от времени замахиваться на что-то такое — "сельское хозяйство в русском искусстве", "игра в русском искусстве", "вода в русском искусстве" и так далее. Причина этой любви, в общем, проста. Выставку с каким-нибудь названием в таком роде несложно делать (особенно если взять какой-нибудь всеобъемлющий топос вроде воды, еды или там старости) и несложно выдать за большое концептуальное дерзание. К тому же, если в центре внимания оказывается столь универсальное понятие, это заведомо способно привлечь куда большую аудиторию, чем какая-нибудь строго искусствоведческая выставочная концепция. Так, во всяком случае, считается. Безобидные ведь вещи, никого не отпугнут: ну вода, ну пейзаж, а семья — это и вовсе святое.

Но выставку, которую показывает Tate, в России бы наверняка показывали с цензурной нашлепкой "16+", потому что это не то чтобы сладкий музейный компотик на тему "мама, папа, я — счастливая семья". Там есть современное искусство, семьи там не исключительно разнополые, вообще есть вещи тревожащие и никаким семейным уютом не отдающие, например работа Дональда Родни "In The House Of My Father" (намеренная двусмысленность: то ли цитата, "В доме Отца Моего", то ли просто бытовое). Это фотография крохотного домика, который стоит на ладони художника. Как будто ничего особенного, но домик сделан из собственной кожи автора (ему по медицинским показаниям делали пересадку кожи, но это не помогло — и вскоре после создания этой вещи он умер).

Тут, конечно, было бы где развернуться обличителям загнивающего Запада: вот-де, пачкают благостную тему, разрушают вековые семейные устои. Ответ на подобные выпады по идее должна дать сама выставка, потому что, даже если не вдаваться в социальную историю, изучение одного лишь того, как семью видело европейское искусство в разные времена, позволяет заметить, что присутствие неких адамантовых устоев, извечных и неизменных,— вещь достаточно спорная. Брак как голая юридическая норма с вытекающими из нее имущественными отношениями — одно дело, но то, какими формами этот каркас облекался, какое эмоциональное содержимое в него вкладывалось, как конструировалось само понятие о том, что в семье должно, а что нет,— это уже величины переменные. И если на то пошло, то художественная репрезентация семьи в искусстве XVII-XVIII веков далеко не всегда выглядит очаровательной картиной нравов, к которым непременно хочется вернуться.

Очень долго ведь изображения семейных пар, да еще с детьми, вообще были удивительно редкими (если, конечно, речь не идет о Святом семействе). Мужья и жены разных сословий, от монархов до мелких помещиков из медвежьих углов, конечно, заботились о том, чтобы оставить потомкам собственные изображения. Но чаще всего это бывал не один портрет, а два парных, наглядно подтверждающих (даже если им предназначалось висеть рядом) разницу между отводимой супругам социальной ролью: муж — персонаж общественный, политический, гордо демонстрирующий всякие атрибуты своего сана, жена — ну, ей положено демонстрировать добродетели, свойственные ее полу. То есть участники ячейки общества играют, так сказать, на разных полях. У других пар — братьев, сестер, друзей-подруг — парадоксальным образом было гораздо больше шансов оказаться на одном полотне, да еще показать, что они друг другу не чужие. Дети в старом искусстве — тоже довольно непростая тема, о чем красноречиво напоминает картина Уильяма Хогарта с изображением забавляющихся детишек, выглядящих как карлики.

Ближе к концу XVIII столетия положение вроде бы начинает заметно меняться, появляются всем известные картины Рейнольдса и Гейнсборо, где члены семьи уже нисколько друг друга не чураются, а, наоборот, всячески выказывают взаимную приязнь. Все чаще появляются большие семейные портреты с изящно скомпонованной толпой детей разных возрастов и с какой-нибудь бабушкой, благосклонно взирающей со своего кресла на младую юность. Трогательно, ничего не скажешь, но и тут находится исследователь со своей ложкой дегтя. Вроде бы простые сцены семейного счастья, так естественные для эпохи сентиментализма, на самом деле, говорят нам, могли создаваться вовсе не исключительно для того, чтобы наполнять сладкими общечеловеческими чувствами сердца современников и потомков. Иногда подбор персонажей подчеркивал какую-нибудь сложную юридическую коллизию, вроде давнего спора о наследстве, скажем. Иногда милый до паточности портрет заказывали, чтобы восстановить подпорченную репутацию семейства. К примеру, герцогиня Девонширская (та самая, которой посвящен фильм "Герцогиня" с Кирой Найтли, убоявшись кривотолков после какой-то особенно шумной политической кампании, специально заказала нарочито чувствительный портрет себя и дочурки. Чем хуже современных политиков, так любящих при случае якобы невзначай предстать перед обывателем в роли счастливого семьянина? И чем лучше морального климата уже более поздней, викторианской эпохи, когда громкие фразы о семейных ценностях часто прикрывали и довольно уродливые внутрисемейные отношения, и цветущую пышным цветом проституцию?

В общем, тут легко сбиться на дискуссионный тон. Но это, наверно, часть правил игры. Выставка, которая успела побывать еще в нескольких английских городах,— часть большого проекта, который так и называется, "Дискуссия о великом британском искусстве", и представляет собой какой-то сложный конгломерат выставок, лекций, открытых дебатов и бурной деятельности в социальных сетях. Речь, разумеется, не о том, чтобы сбросить Гейнсборо с корабля современности, а о том, чтобы попытаться всем миром понять, что это вообще такое — национальное искусство? Насколько его хорошо знают, насколько считывают его "британскость", каким видят его сегодня? С точки зрения более патриархальной музейной практики — это смелая затея, даже, пожалуй, непедагогичная. Но в своем роде более благородная, чем, скажем, художественно-нравственное воспитание масс при помощи репродукций на конфетных коробках.

Лондон, Tate Britain, до 23 февраля