Как она, сияя, спустилась со сцены, так и сидит сейчас в машине: в левой руке - скрипка, в правой - заветная статуэтка с крылышками. То ли богиня какая, то ли муза - ей-ей, мне еще в этой языческой дребедени разбираться не хватало! И все говорит, говорит без умолку... Ну, не богиня говорит, понятно, а она, лауреатка моя:
- ...я совершенно точно знала, что именно с этими каприсами все получится! Именно в них успех! Счастье - в простоте, мама! Все гениальное - просто!
- Просто? - спрашиваю, чтобы поддержать беседу, вставить хоть слово. Она такая: если не показать, что мне интересно, о чем она там щебечет - обидится опять. Два дня надутая ходить будет. Мой характер, чего уж там.
- Ну да. Просто... Только это - кажущаяся простота. Это на слух воспринимается - там, тада-да-да-да-там, дам, та-да-да-да да... А поди ж сыграй - да так, чтобы именно получилось! Чтобы живой ручей тек и переливался...Эти шестнадцатые, мама... Ох уж эти шестнадцатые!
О, да, я знаю, что такое шестнадцатые. И чем они, прах побери, отличаются от восьмых, четвертых, половинок и целых. Но винить некого: сама вложила скрипку в эти руки. Пять долгих лет - от наводящих зубную боль пилящих звуков до этих самых каприсов. Ха, я даже знаю, чем каприс отличается от каприза - на мой взгляд, разница невелика, но это ж как посмотреть. А что до живого ручья... Вот позавчера был живой ручей, когда на кухне отвалился две дюжины лет не менянный кран, а никого дома не оказалось: она на репетиции, я на работе. Вот это был ручей, да! Я - домохозяйка бывалая, да и десять лет без мужа кого хочешь закалят: и воду перекрыла, и кран в скобяной лавке новый купила, и сама поставила, заодно нарезав новую резьбу на дюймовой трубе. Зато вечером - тишь, гладь, все в порядке, уютно, вкусно - и она ничего не заметила.
- ... а как они все на меня смотрели, мама! А как они слушали! Нет, ты представляешь - аккомпаниатор, ну, этот пианист из Сент-Луи, он посреди пьесы вдруг перестал играть, и только смотрел поверх очков. Я вдруг осталась одна - только я, скрипка и концерт-холл. Помнишь, я говорила тебе, что есть легенда, как великому Паганини подпилили струны, и они на концерте стали лопаться одна за одной - а он все рано доиграл - на одной, последней?.. Вот так и я себя чувствовала, мам...
Привыкай, родная. Ты одна - и никого больше, и рвутся чертовы струны, одна за одной. Хотя нет, лучше бы тебе к такому не привыкать. Дай Господь, чтобы страна не послала твоего мужа с билетом в один конец на другой край планеты, где зачем-то нужны наши войска, как моего первого мужа. Пусть обрыв струны на концерте останется главным твоим страхом, бэби. Ты достала меня со своей кретинской скрипкой, видит Бог, как вы с ней меня достали! Но я смолчу снова и снова, потому что у меня есть маленькая мечта, малыш: чтобы путь твой был усеян розовыми лепестками, а не битыми бутылками. И я буду терпеть этот клятый пилеж и твои звездные заморочки - а они будут, ты девочка крутая, а крылатая язычница - это только начало. И я буду варить суп, печь по воскресеньям пироги, прибивать отваливающиеся доски и нарезать резьбу на дюймовых трубах. Знаешь, бэби, домохозяйство - оно тоже как каприс этого твоего Паганини. Вроде бы, просто - а вот поди ж ты...
И вдруг я понимаю, что в машине давно тихо. Лишь шуршат шины старого доброго "Шеви", да из почти совсем заглушенного радиоприемника еле слышно звучит Джонни Кэш.
- Мам... Ты что, плачешь?
- Нет, малыш. Пою...
- Ты прости, я за всеми этими своими радостями совсем забыла спросить о главном: что сказал доктор в клинике?
Неважно, что там сказал этот сморчок в белом халате, малыш. Точнее, важно, наверное, но не сегодня. Сегодня - твой день. День твоего первого триумфа. Так что я просто пою тебе, и не Ролиинг Стоунз, как обычно, а самого Никколо, черт его дери, Паганини! Двадцать четвертый каприс: там, тада-да-да-да-там, дам, та-да-да-да да...