"Брюс: в возрасте 93-х лет, Тамара, вдова Генри Джеймса Брюса, горячо любимая мама и бабушка". Именно так по завещанию Тамары Платоновны было объявлено о ее смерти в газете Times, без упоминания девичьей фамилии — Карсавина, которая бы напомнила читателям о всемирной славе великой русской балерины.
С момента, когда на рауте в Английском посольстве, куда она прибыла в восточном тюрбане, напоминавшем ее партии в фокинских постановках Мариинского театра, Карсавина встретилась с молодым советником посольства, выпускником престижного Итона, Тамара мечтала играть единственную роль — супруги Генри-Джеймса Брюса, влюбившегося с первого взгляда в первую красавицу Петербурга.
В 1951 году полисмен сообщил, что ее мужа нашли на улице мертвым. Карсавина считала вдовство лишь тяжкой и временной разлукой. Тамара Платоновна замкнулась в своем доме в Хемпстеде, обустроенным русской антикварной мебелью и увешанным эскизами Сомова, Челищева, Бенуа. И только в 1954-м с пылом занялась устройством первой Дягилевской выставки, а на вернисаже пленила всех, как в былые времена.
Именно в эту пору Карсавина появилась в моем антикварном салоне: она впала в нужду, и была вынуждена с горечью расставаться с милыми пустяками. С каждой новой зимой ей все труднее было лавировать по узким деревянным лестницам традиционного английского дома в погоне за деспотичным любимцем, персом Флорестаном, которого она лакомила печенкой и пикшей. Исподволь я стала архивариусом, посудомойкой, посыльным, фотографом, экономкой.
Летом 1961-го Рудольф Нуреев бросился в объятия парижского полицейского в Бурже — и уже осенью танцевал в "Друри-Лейн". Мы были на его лондонском дебюте: было объявлено, что на Новый 1962-й Нуреев танцует с Марго Фонтейн в "Ковент Гардене" "Жизель" и "Лебединое озеро". Мы, разумеется, присоединились к несметным страждущим. Тамара заказала такси, шампанское и кудрявый парик в стиле Директории. В авто она вспоминала, как отец, Платон Константинович Карсавин, играл на крохотной скрипочке "пошетт" — вставное Pas de deux из "Жизели", когда она готовила с Вацлавом Нижинским его дебют — то было в октябре 1907 года; говорила о том, как красив был Нуреев, и вот теперь предстанет в романтической партии, и мы непременно в него влюбимся.
Никогда Альберт не был так обворожителен и трогателен в раскаянии, как Рудольф, по уверению Тамары Платоновны. В антракте по старинному обычаю Карсавина нанесла визиты в ложи бенуара, а по окончании спектакля неистово аплодировала. На обратном пути молчала, а дома на кухне протанцевала почти всю партию Жизели вокруг стола, озорно и живо поднимала юбки, показывая, как, по ее мнению, Нуреев должен выполнять девелоппе, сочла, что он берет их излишне высоко для мужчины, но все равно — он чудо, и дуэт с Фонтейн несравненен. С тех пор танцевальный марафон после спектаклей Нуреева стал ритуалом. Он выступил в "Баядерке"; и Карсавина вспоминала, как заглавную партию танцевала Анна Павлова, а Тамара — одну из вариаций в акте "Теней", и как прима пыталась воспрепятствовать этому назначению.
С гастролями русских театров у Карсавиной были особые переживания: она радовалась триумфу Галины Улановой в 1956-м, непрестанно повторяла имена вагановских учениц из Кировского — Аллы Осипенко и Ирины Колпаковой, балерин Наталии Макаровой и Аллы Сизовой. Посетила и "Конек-Горбунок" Большого театра, восхитилась остроумием и блеском Майи Плисецкой и посетовала, что в ее игре мало аристократизма. Зато "Лебединое озеро" с нею приняла почти безоговорочно, восхитилась бурей Одиллии, заметив, что Лебедь скользит по воде, и это вода волнуется. Радовалась визитам Мариса Лиепы, Кати Максимовой и Владимира Васильева.
Однажды субботним вечером позвонили и пригласили на премьеру "Свадебки" Игоря Стравинского. Была стена дождя, и Карсавина отогревалась на артистическом подъезде "Ковент Гардена" среди старой гвардии дягилевцев во главе с Николаем Григорьевым и Лидией Чернышевой. Все говорили по-русски, живее всех Тамара с Брониславой Нижинской, вспоминая легенды и обычаи русской старины, которые легли в основу "Свадебки". В антракте Фредерик Аштон вывел Карсавину на сцену: "Это госпожа Карсавина, самая великая из всех". То был триумф и гром оваций сопровождал ее до самой машины у колоннады.
Меж тем жизнь в Хемпстеде текла своим чередом. За утренним кофе и газетой "Дейли мейл" Тамара выписывала счета, вечно теряя чековую книжку. Ее смущали вести о землетрясениях, наводнениях, пожарах, и тогда она посылала в разные фонды "лепту вдовицы". В библиотеке, сидя в вольтеровском кресле, диктовала наброски статей, предаваясь воспоминаниям о балетах, особенно часто о "Видении розы", и тогда лицо как по волшебству молодело.
Однажды по "Би-Би-Си" она услышала программу о коронации Георга V и королевы Марии в 1911 году. На Тамару нахлынули воспоминания о лондонском сезоне антрепризы Дягилева, о том, как труппа была обескуражена гробовым молчанием зала, переполненного на парадном спектакле раджами в осыпанных драгоценностями тюрбанах. На радио Карсавина была в черном списке из-за акцента. Но в новом цикле "Друзья и современники" Тамара все-таки выступила, и отныне все режиссеры жаждали получить ее в собеседницы.
Журнал "Дансинг таймс" заказал серию статей. Первой была заметка о Кшесинской в партии Авроры в "Спящей красавице" Петипа. Мы перерыли все комоды, но так и не нашли фото Матильды Феликсовны, зато обнаружили снимок Карсавиной в костюме Пажа. И полились воспоминания о прощальном бенефисе Кшесинской — всесильной царицы Мариинского: какими роскошными были подношения от поклонников и публики, и как настойчив был ухажер Карсавиной — сам Михаил Фокин, и как родители отвергли его из-за дурного и вспыльчивого характера. Долгие годы потом он не разговаривал с Тамарой о личном.
Она благосклонно говорила о коллегах, не упуская случая одобрить их, и умалчивала об их слабостях, но насчет Фокина неизменно делала ехидные реплики. Павлову могла оценить, как никто другой, и говаривала, что Павел Гердт — великий артист, мим и педагог — настаивал, чтобы Анна не пыталась стать виртуозкой, что именно хрупкость и эфирная легкость делают ее уникальной. Павлова немедля почуяла в Карсавиной соперницу и всячески пыталась препятствовать ее назначению на партии, которые сама исполняла.
Место Дягилева и Нижинского было определено четко: имя первого неизменно произносилось с восторгом на устах, Вацлав был всего лишь партнером. В великосветских салонах, когда Мися Серт, Ага Хан или Оттолин Морелл щедро оплачивали выступления русского дуэта, все восхищались Нижинским, но смущались его косноязычием. Тамара же уверяла, что, как только Вацлав надевал костюм, он становился волшебником.
Статьи о партнерах диктовались под аккомпанемент забав кошки Мурки, которую Тамара подобрала на улице. Мурка, подобно Нурееву, мгновенно прославилась в Лондоне, ее фото появилось на обложке журнала "Лайф". Сам Джордж Баланчин приютил ее, и она стала знаменитостью Америки да так, что в 1965-м вышла книга, посвященная кошке-танцовщице.
9 марта 1965 года Тамаре Платоновне отмечали юбилей. Королевская Академия танца устроила в доме торжественный банкет, бесконечные корзины и букеты заполонили дом, но самым эффектным был куст белой сирени, преподнесенный Нуреевым. Фредерик Аштон зажег свечи на огромном пироге и произнес тост: "За восемьдесят лет красоты и верности!" До утра Карсавина потчевала друзей русской водкой на кухне.