Кустурица — режиссер номер один не только Восточной, но, пожалуй, и Западной Европы. Он — абсолютный рекордсмен по числу фестивальных призов. Его первые, названные у нас антисоветскими, фильмы "Помнишь Долли Белл?" (1981) и "Отец в командировке" (1985) получили "Золотого льва" в Венеции и Золотую пальмовую ветвь в Канне. Осыпаны наградами и "Время цыган", и снятые в Америке "Сны Аризоны". В 1995 году "Подполье" Кустурицы вновь победило в Канне, а только что в Венеции призом за лучшую режиссуру награжден "Черный кот, белый кот". Корреспондент Ъ АНДРЕЙ Ъ-ПЛАХОВ взял интервью у ЭМИРА КУСТУРИЦЫ.
— После "Подполья" вы заявили о своем уходе из кино. Почему?
— Я стал жертвой анафемы во Франции. И это несмотря на то, что французы в принципе любят мои фильмы. Травлю развязали левые философы и критики образца 68-го года, которые сочли "Подполье" политически некорректной и просербской картиной. Эти люди всю жизнь занимаются политиканством: вчера они были гошистами, сегодня они ширакисты, завтра станут еще кем-нибудь. Я не называю их иначе как motherfuckers. Если бы я следовал их нелепым идеологическим установкам, я не мог бы, например, поехать в большинство стран Латинской Америки, где у власти олигархи, или даже в Россию. И в Соединенные Штаты тоже. Это они вместе со своими союзниками сформировали после первой мировой войны Югославию, и они же разрушили ее.
— Это ваша личная точка зрения?
— А вас разве не удивляет, что Запад, который на словах выступает за мультикультурный мир, поддерживает все отколовшиеся от Югославии страны и осуждает Югославию — единственное мультиэтническое государство на Балканах? Когда я говорю, что считаю себя югославом, многим кажется, что это слова динозавра.
— Кто вы по происхождению и где живете теперь?
— Я космополит, человек свободного мира. Когда-то моя бабушка шла пешком из горной деревни пять или шесть миль на рынок. И люди говорили ей: "Привет, соседка". Мне кажется, это ощущение открытого мира сегодня важнее, чем талант. Больше десяти лет я изучал уроки эмиграции. По предложению моего друга Милоша Формана преподавал в Колумбийском университете в Нью-Йорке. Сейчас живу большей частью в Париже, но предпочитаю говорить по-английски. Моя мать теперь живет в Черногории, я часто приезжаю туда.
Я родился в Сараево в семье непрактикующих мусульман, но корни имею сербские. Мои предки некогда приняли ислам под турецким давлением. После "Подполья" боснийское телевидение стало представлять меня монстром, администрация Сараево развернула репрессии против моей семьи. В моей квартире на площади 200 кв. м разместился Фонд боснийских писателей. Их председатель теперь называет меня предателем. Когда человек, занявший твой дом, обвиняет тебя в том, что ты уехал из Боснии в Белград, не правда ли, это слишком? Они хотели меня использовать как знамя, но я оказался для них недостаточно мусульманин, хотя и ношу мусульманское имя.
— "Эмир" означает "принц". Вас еще в молодые годы называли принцем балканского кино.
— Ну почему балканского? Я ощущаю себя в гораздо более широком, как минимум европейском, контексте.
— Считаете ли вы себя частью средиземноморской культуры? И было ли славянское влияние?
— Литература вообще и русская литература в частности сформировали меня. На пересечении русских и европейских импульсов образовался мой личный художественный фокус. Сама идея фильма "Черный кот, белый кот" пришла ко мне после прочтения рассказов Бабеля. Меня тронули эти гангстеры с большими сердцами и фатальными страстями.
— Что означает в вашей последней картине прибытие парохода "Горький"? Это воспоминание, образ или факт из жизни?
— Факт. Во время этнической войны русские моряки часто наведывались в наши порты в поисках легкой наживы.
— А какой смысл вы вкладываете в название своего фильма? Есть высказывание Дэн Сяопина: "Не важно, кошка черная или белая, важно, чтобы она съела мышь".
— Отлично сказано! Возьму на вооружение. Но я никакого особого смысла в название не вкладывал. Вероятно, два кота — это два цыганских мафиози.
— Почему вы изменили свое решение и вернулись в кино?
— Кино стало частью не только моей жизни, но меня самого. Вообще-то, я должен был стать писателем или музыкантом, но получилось иначе. Я действительно решил бросить кино, но затеял небольшой проект для немецкого телевидения о цыганской музыке под названием "Музыка-акробатика". Из этой затеи вырос фильм "Черный кот, белый кот". И я стал делать его так, как будто бы вообще раньше не снимал — как в первый раз. Мне смешно, когда спрашивают, почему я обращаюсь к одним и тем же темам. Так же можно спросить Дэвида Хокни, почему он все время рисует бассейны.
Я не очень-то рациональный человек. Здесь, в Венеции, я смотрел свой фильм на разных просмотрах, и каждый раз это был другой фильм. То и дело казалось, что картина на грани коллапса и скуки, но потом каким-то чудом она выруливала к нужной эмоции. Это соответствует ритму моего кровообращения.
— По эмоциональности вас сравнивают с Феллини.
— Я очень люблю Феллини, для меня он как хорошее красное вино. Но себя я сравнил бы скорее с крепким бренди.
— Другие ваши приоритеты в кинематографе?
— Итальянский неореализм и французский поэтический реализм. Я возвращаюсь к ним, к своим любимым фильмам, их так много, что не перечислить. Я — человек прошлого. И принадлежу кинематографу прошлого.
— В последнем фильме вы отошли от политики.
— Политики невоспитанны и некультурны. Наши югославские политики не знали, кто такой Иво Андрич. Но и те, кто понимал силу искусства, как Ленин и Геббельс, наделали не меньше вреда. Сегодня ни литература, ни кино — кроме телевидения — не могут реально изменить жизнь.
— Разочаровавшись в политике, вы вернулись к цыганам.
— Я вырос по соседству с цыганской общиной. Первые сигналы дружбы и свободы я получил от них. Уже тогда я почувствовал, что этим босякам и беднякам присуще редкое внутреннее благородство. Своим фильмом я хочу им выдать лицензию на аристократизм. В мире, становящемся, с одной стороны, все более интегрированным, с другой — более расистским, всякая оригинальность и самобытность подминаются катком промышленной цивилизации. Но я не считаю, что Microsoft лучше всего. Цыгане могут воровать, убивать, насиловать, но их модель существования дает альтернативу.
Даже когда я не думаю о цыганах, меня неосознанно тянет в эту сторону. Когда мне будет трудно, я приду к своей любимой цыганской старухе. А если какие-нибудь motherfuckers опять набросятся на меня, я призову на защиту цыган.
У этих людей своя эстетика. Близкая к кичу, но это прекрасно, ибо глубоко затрагивает эмоции. И, конечно, цыганская музыка эклектичная и волнующая, мультиэтническая, она содержит в себе все созвучья — от Баха до восточной меланхолии, от оперы до рока.
— Вы расстались со своим постоянным композитором Гораном Бреговичем.
— В новом фильме в нем не было необходимости. Ведь Брегович так или иначе обрабатывал цыганские мотивы, причем не всегда был достаточно корректен, чтобы назвать оригинал.
— Почему в ваших фильмах всегда важную роль играют животные — собаки, козы, обезьяны и даже слоны? И как вам удается заставить их играть?
— В животных есть какой-то магнетизм, электричество, они как бы существуют между нашим прошлым и настоящим. Во "Времени цыган" индюк умеет выполнять приказы. Когда вы снимаете фильм два года, а не две недели, животные становятся частью вашей жизни и выполняют задания, как солдаты.
— Как вы определили бы свой последний фильм?
— Это фильм о людях, которые никогда не умирают. Трупы двух цыганских "крестных отцов" лежат замороженные на чердаке, внизу гремит свадьба, переходящая в стрельбу, крыша рушится, и свинья поедает обшивку "Трабанта" — таков образ моей страны.
— Что бы вы сделали, если бы снова получили "Золотого льва"?
— Напился бы — хорошим красным вином.